Не убоюсь зла - Натан Щаранский

- По вашей статье предусмотрена смертная казнь, и оставить вас без защиты мы не можем, - объяснил Володин.

Не раз потом мне напоминали, что адвокат знакомится с делом и хочет обсудить со мной, как строить защиту на суде, но я неизменно отвечал:

- Она не мой адвокат, а ваш, вы и беседуйте с ней.

* * *

Итак, что же я узнавал, изучая пятьдесят один том моего дела?

Первый и наиболее волновавший меня вопрос: что происходит на воле? Удалось ли КГБ разгромить наше движение, запугать его активистов или хотя бы убедить их, что я шпион? Результаты моей игры обнадеживали, но полную уверенность могло дать лишь знакомство с протоколами допросов.

Показания свидетелей - в первых пятнадцати томах. Я получаю очередной из них, смотрю в оглавление и прежде всего читаю записи бесед с отказниками: именно из них я узнаю правду. И уже потом, успокоившись и расслабившись, я последовательно изучаю все показания подряд: отказников, милиционеров, чиновников, осведомителей, "сук" из политических лагерей, сотрудников организации, обслуживающей иностранцев...

Всего допрошено около трехсот свидетелей. Половина из них - отказники из нескольких десятков больших и малых городов СССР. Ведут они себя на допросах, конечно, по-разному, но уже после прочтения нескольких томов общая картина ясна: разгрома еврейского движения, массовых покаяний КГБ добиться не удалось.

Некоторые из моих ближайших друзей: Дина, Борода, Ида, Лева Улановский - пытались, как видно из протоколов, произнести обвинительную речь, направленную против КГБ, но их быстро обрывали, и следователь записывал стандартное: "Свидетель отказался отвечать по существу вопроса". Кое-кто и на самом деле отказывался говорить с ними. Человек сорок отвечали строго по системе Есенина-Вольпина: "Вопрос не имеет отношения к делу", "Вопрос касается меня лично", "Отказываюсь отвечать по моральным соображениям". Были, конечно, и такие, кто предпочитал ничего не помнить, ничего не знать: "Не помню, подписывал ли я это письмо", "Не помню, просил ли занести свою фамилию в списки отказников", а некоторые даже добавляли: "Но если мое имя было использовано во враждебных Советскому Союзу целях, то я это осуждаю". Как правило, так говорили люди из далекой провинции, со мной никак не связанные и в жизни алии не игравшие заметной роли.

Моих ближайших друзей допрашивали последними, а начинали с тех, кто, по мнению КГБ, мог быть отнесен к нашим оппонентам в движении. Но довольно скоро органы постигло разочарование: пришлось убедиться, что в противостоянии им алия едина. По протоколам невозможно было определить, кто из отказников "политик", а кто "культурник", кто "хунвейбин", а кто "бонза".

"Да, не удалось вам покончить с "жидовским базаром!" - злорадно думаю я, вспоминая все попытки охранки убедить меня в том, что движение разгромлено.

Пожалуй, лишь в одном случае они добились существенного успеха: при допросе Адамского из Вильнюса. То, что этот человек подписал, не имело ничего общего с действительностью; но весь ход его допроса, отраженный в протоколе, убеждал меня: Адамский не стукач типа Липавского, Цыпина, Рябского, Раслина, Игольникова - просто КГБ сумел запугать его, сбить с толку и в конце концов заставил подписать то, что им было нужно.

Допрос Адамского длился тринадцать часов. Вначале он отвечал по системе "не помню". Но вот следователь Шерудило начинает повторять один и тот же вопрос по несколько раз - и я легко представляю себе, какого рода беседы велись со свидетелем перед каждым очередным туром допросов... И Адамский начинает "вспоминать". Но что ему может быть известно, ведь мы с ним вообще незнакомы? Оказывается, он встречался в Вильнюсе с моим приятелем Владимиром Давыдовым весной семьдесят пятого года, и тот ему рассказал следующее: Лернер получил из-за рубежа задание собрать сведения о закрытых местах работы отказников и велел сделать это Щаранскому. "Однако, - добавляет Адамский, - я не знаю, выполнил ли Щаранский поручение Лернера".

Итак, нашелся все же свидетель, который буквально дословно повторяет обвинение, выдвинутое Липавским. Есть, правда, маленькое "но": Липавский утверждает, что задание я получил из Израиля от Рубина осенью семьдесят шестого года, а по версии Адамского это было на полтора года раньше, и Рубин тут не при чем. Впрочем, свидетель вряд ли предвидел эту неувязку, когда подписывал протокол, а Шерудило такие мелочи не смущают.

Мне ужасно хотелось понять, как люди, пришедшие на допрос - пусть и трясясь от страха, но все же с намерением остаться честными и порядочными, уходят оттуда, подписав то, что им продиктовали следователи КГБ, и я потребовал очной ставки с Адамским.

С особым волнением читал я протоколы допросов мамы и брата, заявление отца об отказе давать показания. Арестовав меня, КГБ вовлек и их в конфронтацию с властями, к чему мои родственники совершенно не были готовы. Лояльные советские граждане, и не помышлявшие о том, чтобы конфликтовать с режимом, никогда не сталкивавшиеся с КГБ, как поведут они себя на допросах по делу их сына и брата - "изменника Родины"? Какую позицию займут?

И вот я вижу: они приняли бой, они не защищаются, а нападают, требуя для меня справедливости. Мне стыдно: как я мог сомневаться!.. Мамочка, бедная моя старушка! Ну зачем ты объясняешь этим хищникам, каким замечательным я был шахматистом, и рассказываешь им о том, как в четырехлетнем возрасте я читал наизусть "Бородино"? Хочешь вызвать у них сочувствие? Мне страшно за папу: он пишет, что не может явиться на допрос из-за плохого состояния здоровья, а про болезнь его мама мне ничего не сообщила...

Родные мои! Я горжусь вами, смело бросившими в лицо КГБ гневное: "Вы лжецы и фальсификаторы! Наш сын и брат невиновен! Отпустите его в Израиль, к жене!"

Самым внимательным образом читаю я, естественно, показания Липавского, исследую их чуть ли не побуквенно, как корпят историки над древними текстами: пытаюсь определить, что в них - подлинник, а что - позднейшие вставки, каковы были намерения тех, кто водил рукой свидетеля в разные периоды следствия...

В длинной серии допросов, состоявшихся в апреле-мае, Липавский рисует подробную картину деятельности активистов алии с начала семидесятых годов. Версия о еврейском шпионаже выглядит примерно так же, как и на очной ставке, однако есть и одно важное отличие: поначалу он утверждал, что идейным руководителем в этой истории был Лернер, Бейлина - основным исполнителем, я же лишь передавал собранную информацию. Вторая, более короткая серия его допросов прошла поздней осенью, когда, как видно, было принято решение ограничиться до поры до времени только моим арестом. Тут Липавский уточняет свои предыдущие показания, приводя их в соответствие с окончательной версией. Тогда-то функции Дины переходят ко мне, для чего потребовалось "забрать" у нее списки отказников и "передать" их Лиде Ворониной. Теперь мне становится понятным расхождение между показаниями Липавского и Запылаевой на очных ставках, и я окончательно убеждаюсь в том, что Лена -не агент КГБ, а его жертва.

С жадным интересом начинаю я читать показания Тота. Наконец-то я узнаю, что с ним случилось. Оказывается, Роберт дает их после того, как был задержан "с поличным" во время встречи с Петуховым. Вот как это выглядит при знакомстве с материалами дела.

Утром одиннадцатого июня семьдесят седьмого года, за несколько дней до окончания срока пребывания Боба в Москве, Петухов звонит ему домой и сообщает, что долгожданные результаты парапсихологических опытов наконец получены, он написал об этом статью и готов передать ее Тоту. Боб изъявляет готовность встретиться. Петухов говорит, что случайно находится рядом и материалы при нем, но, понятно, зайти в дом без сопровождающего не может: не пропустит охрана. Роберт сам выходит к нему и получает из рук Петухова папку с бумагами. Далее я читаю показания "случайного прохожего": "Я вышел из магазина и увидел такую странную сцену: два человека стояли возле дома; один вытащил из чемоданчика какую-то папку и передал другому - по внешнему виду явно иностранцу. Несколько шагов они прошли вместе, а потом быстро разошлись. Я решил на всякий случай сообщить об этом в милицию и спросил у двух прохожих, где тут ближайшее отделение. А они мне говорят: "Мы сами из милиции". Оказалось, следователи. Вместе с ними и подошедшим милиционером мы задержали обоих".

Последующие события отражены в протоколе задержания и других милицейских документах. Около десяти часов утра обоих доставили в отделение, папку у Тота изъяли; Петухов подтвердил, что передал ее ему, Боб сказал, что еще не успел эту папку раскрыть.

Через час прибыл эксперт из Академии наук, который установил: материалы являются секретными. Вслед за ним приехал сотрудник консульского отдела посольства США, под чье поручительство Тота отпустили. В милицейском протоколе записано заявление Боба: он не знал, что переданные ему материалы могут быть секретными; его интересует, может ли он задержаться в СССР, чтобы дать показания в защиту Петухова, если того будут судить.