Не убоюсь зла - Натан Щаранский

С частью этих данных, также составляющих государственную тайну СССР, Щаранский в ноябре 1976 года ознакомил московского корреспондента "Лос-Анджелес Тайме" Р.Тота, являющегося агентом разведки США. Сведения об отказниках, полученные от Щаранского, Тот частично использовал в своих статьях, в частности, при написании статьи "Россия косвенно раскрывает свои секретные исследовательские центры". В ней, опубликовав переданный ему Щаранским список, Тот призывал правительства западных держав к прекращению поставок в СССР передовой техники".

Наконец, третья часть обвинения - антисоветская деятельность. Сюда вошли все документы Хельсинкской группы, под которыми стояла моя подпись, телевизионный фильм английской студии "Гранада" "Рассчитанный риск", письмо Марше и Берлингуэру, заявление-протест по поводу советского антисемитского фильма "Скупщики душ".

Так какой же из двух первых пунктов обвинения самый опасный? Второй из них - яркое свидетельство тому, насколько грубо власти фальсифицируют политические дела: достаточно объявить списки, открыто отправлявшиеся во всевозможные инстанции, секретными, подготовленными по заданию иностранной разведки, найти одного-двух подходящих свидетелей, раздобыть с помощью дворника пару документов - и все готово для суда и приговора.

Но первая часть обвинения в измене казалась мне еще более страшной. Тут и фальсифицировать ничего не надо. Бог с ней, устрашающей риторикой, - но ведь факты, перечисленные там, на самом деле имели место: и наши встречи с иностранцами (конечно, никакие не конспиративные) , и заявления, под которыми стоят десятки, а то и сотни подписей... Это обвинение можно уже сегодня, без всяких дополнительных расследований со стороны КГБ, предъявить многим и многим еврейским активистам.

* * *

Теперь мне предстоит ознакомиться с материалами, подготовленными семнадцатью следователями КГБ. Солонченко сообщает, что в деле будет пятьдесят один том, каждый примерно той же толщины, как тот, который сейчас у него в руках. На картонной обложке наклейка: "Дело 182". В правом верхнем углу гриф "секретно". Более трехсот страниц машинописного текста.

- Откуда взялся этот гриф, ведь секретных допросов не было? -спрашиваю я. - Означает ли это, что и суд будет закрытым?

- Нет, это стандартная отметка. У нас в КГБ все секретно, - говорит следователь. Он, наверно, и сам еще не знает, что через месяц засекретит дело еще больше, добавив к слову "секретно" на каждом томе "сов." -"совершенно".

Володин объясняет мне, что теперь по закону я могу взять себе адвоката и вместе с ним ознакомиться с материалами.

- Мы даем на это две недели. Срок вполне достаточный: ведь дело-то вам хорошо известно.

- Я буду изучать их столько времени, сколько мне потребуется, -отвечаю я и немедленно открываю первый из фолиантов.

За этим интереснейшим занятием - чтением многотомного произведения, сочиненного КГБ, я провел три с половиной месяца. Более ста дней с утра до вечера, не считая перерывов на обед и ужин, я изучал в кабинете следователя протоколы допросов свидетелей - всего около трехсот человек, составившие пятнадцать томов; "вещественные доказательства": наши заявления, письма от Авитали и друзей, материалы из западной прессы, видеофильмы, бесчисленное множество различных ответов из советских учреждений, специально подготовленные обзоры, показывающие, как хорошо живется евреям в СССР...

После одиннадцати месяцев изоляции - море информации. Теперь-то я был уже просто обязан разобраться в том, что происходит на воле, и стал внимательно вчитываться в каждое показание, каждый документ, пытаясь представить себе, кто и что стоит за ним.

Одну за другой покупал я в ларьке папки для бумаг, и они быстро заполнялись: я выписывал из прочитанного все, что казалось мне достойным дальнейшего изучения.

- Имейте в виду: никаких записей вам из Лефортово забрать не удастся. Дело ведь совершенно секретное, - говорили мне.

Я и сам в этом не сомневался, но, тем не менее, исписал с обеих сторон полторы тысячи листов и каждую свободную минуту в камере корпел над материалами.

Следователи пытались торопить меня.

- Я вам не мешал клеить дело, теперь вы мне не мешайте разбираться в том, что тут наворочено, - говорил я им.

Меня перевели на "продленный" рабочий день: шесть-семь часов со мной сидел один следователь, еще шесть-семь часов - другой. Что ж, я в камеру и не рвался.

- Да что вы так долго там изучаете? - сказал мне однажды Губинский. - Диссертацию готовите, что ли?

В каком-то смысле он был прав: охватить весь колоссальный материал, проанализировать его, сделать выводы о том, что происходит за пределами Лефортово, - это была настоящая исследовательская работа, и я с удовольствием погружался в нее.

Именно в те дни с особой остротой встала проблема адвоката. По закону я имел право прибегнуть к его услугам с момента окончания следствия (в особых случаях защитник полагается с начала следствия, но мое дело власти, естественно, не могли признать исключительным). В начале января, когда стало ясно, что вот-вот будет готово обвинительное заключение, я написал заявление: "Так как я нахожусь в изоляции и выбрать себе защитника не могу, то поручаю сделать это моим доверенным лицам: матери - Мильгром Иде Петровне и жене - Авитали Щаранской".

После завершения следствия Володин заявил, что мои родственники отказываются выбирать адвоката, поэтому мне придется взять того, кого назначит адвокатская коллегия.

- Статья, по которой вы обвиняетесь, предусматривает смертную казнь, - сказал он, - и поэтому защитник может быть назначен даже против вашего желания.

- Тот же закон, - напомнил я ему, - дает мне право встретиться с родственниками и изложить им мои требования к адвокату, если возникают сложности с выбором такового.

- Свидание мы вам не дадим, и не рассчитывайте.

- Тогда я хочу объяснить им в письме, какой адвокат мне нужен.

- Вы уже писали заявление, этого достаточно.

- Что ж, имейте в виду, что с адвокатом, подобранным вами, я общаться не буду.

Тут произошло нечто необычное: Володин подал Солонченко какой-то знак, и тот вышел из кабинета.

- Я бы на вашем месте крепко подумал, Анатолий Борисович, - подойдя ко мне, сказал Володин. - Вы считаете, что защитник наш человек, но ведь закон обязывает его вас защищать, искать аргументы в вашу пользу. В таких условиях прокуратуре очень трудно добиться максимального наказания. Мы, КГБ, в суде не участвуем, но вы ведь понимаете, что с нами считаются... Я вам точно говорю: если согласитесь взять назначенного коллегией адвоката, то вас не расстреляют.

Это щедрое предложение КГБ интересовало меня лишь постольку, поскольку показало, что для охранки почему-то далеко не безразлично, соглашусь я сотрудничать с их адвокатом или нет. Это "почему-то" могло иметь только одно объяснение: за моей судьбой внимательно следят за рубежом и мои друзья в Израиле и на Западе требуют допустить к делу независимого защитника.

Я, конечно, не надеялся на то, что кому-то из иностранных юристов разрешат меня защищать, и хорошо знал, что органы сами определяют, кого из адвокатов допускать к своим делам. На профессиональном юридическом жаргоне это так и называлось: "давать допуск". Только тот, кто получил его, может участвовать в политических процессах, хотя необходимость такого допуска нигде в законах не упоминается. Нередко адвокаты теряли его после того, как заходили в защите обвиняемого, по мнению КГБ, слишком далеко.

Нет ни малейшего сомнения, что никто из имеющих такой документ не решится защищать меня так, как того требуют мои интересы, то есть разоблачать фальсификации и подтасовки КГБ, требовать моего полного оправдания. Легко представить, как казенный адвокат станет вести себя на суде: он будет поддакивать прокурору, осуждающему "враждебную антисоветскую деятельность", начнет "восстанавливать истину", доказывая, что то-то делал не я, а, скажем, Лунц, то-то - Бейлина, и вообще, мол, я стал жертвой более опытных сионистских провокаторов. Таким образом, поединок между прокурором и адвокатом лишь помешает мне отстаивать свою позицию. Подобная, с позволения сказать, защита мне, естественно, была не нужна, и я очень надеялся, что и мои родственники не поддадутся на шантаж и посулы органов. Они действительно устояли, однако лишь спустя немало времени я узнал, как сильно давили на маму, и не только КГБ, но даже многие друзья, считавшие, что так для меня будет лучше.

Прошел месяц с тех пор, как я начал знакомиться с материалами дела. Адвокат, которого КГБ грозился навязать мне, не появлялся, и я надеялся, что они - хотя бы временно - отказались от своей затеи.

Шестнадцатого марта днем я сидел, как обычно, у Солонченко, зарывшись в бумаги, когда в кабинет вошли Володин и Илюхин.