Не убоюсь зла - Натан Щаранский

Шестнадцатого марта днем я сидел, как обычно, у Солонченко, зарывшись в бумаги, когда в кабинет вошли Володин и Илюхин.

- Анатолий Борисович, - обратился ко мне Володин, - мы решили дать вам возможность еще раз написать родственникам, кому именно вы поручаете подобрать адвоката.

Я помедлил, пытаясь понять, что означает подобная щедрость.

- Хорошо, но тогда я должен им объяснить, какие требования я предъявляю к защитнику.

- Нет, этого нельзя. Можете лишь сообщить, что доверяете выбор, скажем, матери.

- Но такое заявление я уже написал несколько месяцев назад.

- Повторите еще раз то же самое, и, помедлив, он продолжил: - Ваша мать сейчас здесь, мы ей и передадим записку. Можете добавить пару слов о том, что вы здоровы.

"Мамочка, дорогая! - стал писать я дрожащей от волнения рукой. - Я заявил следствию еще в начале января, что подбор адвоката доверяю тебе и Наташе. От защитника, предложенного следствием, я отказался. Если найти такого, который вас устроит, не удастся, сам буду себя защищать. Не бойтесь за меня. Крепко целую всех вас и Натулю. Толя. 16. 1.1977 г."

Володин прочел и поморщился:

- Мы еще никого вам не предлагали, а вы уже отказываетесь. Перепишите, вполне достаточно обращения и следующей фразы. Можете еще приписать, что вы здоровы и чувствуете себя хорошо, - и он протянул мне мою записку.

- Вы и так предельно затруднили мне и моим родственникам поиски адвоката. Никаких сокращений я делать не буду.

Володин передал записку Илюхину. Тот прочел, они обменялись взглядами и вышли. Передадут ее маме или нет, осталось неясным. Сердце мое билось так, что казалось, вот-вот проломит ребра и вырвется из своего "Лефортово" - так я волновался. Рухнет ли, наконец, стена молчания? Увидят ли домашние мой почерк? Прочтя о том, что я отказываюсь от казенного адвоката и готов защищаться самостоятельно, поймут ли, что я не иду ни на какие компромиссы с КГБ?

Примерно через час появился Губинский и вернул мне мое послание:

- Перепишите и поставьте правильную дату. Сейчас семьдесят восьмой год, а не семьдесят седьмой.

Я обрадовался, что речь идет о таком пустяке.

- Давайте исправлю от руки.

- Нет, перепишите!

Я переписал все слово в слово, поставил правильную дату. Губинский ушел и еще через час вернулся.

- Как звать вашего племянника?

Я готов был услышать все что угодно, только не этот странный вопрос.

- Саша. А в чем дело?

- Прочтите и распишитесь, что ознакомились, - и следователь протянул мне листок бумаги.

Почерк мамы! "Дорогой сынок! Я прочла твою записку. Все понятно. Мы сделаем все возможное, чтобы найти для тебя адвоката. За нас не волнуйся, мы все живы, здоровы, все время с тобой. Сашенька тебя любит и ждет. Твоя мама".

Я несколько раз перечитал эту короткую записку, а потом просто смотрел на склоненные влево буквы - такой родной, знакомый с детства почерк, стараясь не расплакаться. Мне что-то говорили, но я не отвечал: боялся, что подведет голос. Наконец спросил - и все равно вышло хрипло:

- Почему я не могу забрать ее с собой?

- Она будет подшита к делу. Распишитесь, что ознакомились, и отдайте.

Губинский унес записку, а я провел с кем-то из следователей - уже не помню, с кем - еще несколько часов, продолжая знакомиться с делом. Но смысл прочитанного не доходил до меня. Мной целиком овладела мысль, которую я все эти месяцы пытался отогнать от себя: как там мои старички? Теперь я знал, что они живы и здоровы (увы, мама обманула меня: вскоре после моего ареста у отца был инфаркт, и состояние его оставалось тяжелым). Если КГБ пытался убедить их и моих друзей в том, что я раскололся, то из записки они могут сделать обратный вывод.

Огорчало, конечно, одно: в маминой записке почему-то не было ни слова про Авиталь. Я не мог знать о том, что Илюхин предупредил ее: "Если вы хотите, чтобы мы эту записку показали вашему сыну, не упоминайте имени его жены", - и тогда она в последний момент вписала туда имя моего шестилетнего племянника. Знать я не мог, но предполагая что-то в этом роде, убеждал себя в том, что слова о жене цензура не пропустила.

Было уже около девяти часов вечера, когда следователь вызвал надзирателя, чтобы тот отвел меня в камеру. Пришел "тезка" - молодой, лет двадцати пяти, невысокий паренек, белобрысый и улыбчивый. При начальстве он, естественно, вел себя строго по уставу, но когда мы оставались одни, держался добродушно, разговаривал со мной фамильярно, часто шутил - похоже, профессия тюремщика тяготила его, и он был рад любой возможности хоть как-то развлечься. Я охотно поддерживал его тон. Он тоже был Анатолием, и вскоре мы стали звать друг друга "тезка".

Мы вышли с ним в пустой коридор. Все кабинеты были уже давно заперты, свет погашен. Только одна лампочка горела в глубине коридора. Мы, понятно, никого не могли встретить по пути, но инструкцию нарушать нельзя. И вот мой тезка подал традиционный сигнал, щелкнув двумя пальцами правой руки: веду зека. Но щелчок у него получился неудачный, незвонкий.

- Ты что, тезка, щелкать разучился? Пора тебя увольнять! - сказал я ему. - Вот, учись.

Я щелкнул двумя пальцами правой руки, затем - левой и неожиданно для самого себя стал пританцовывать. Тезка прыснул, снял с ремня два больших ключа от камер и, ударяя одним по другому, стал вприпрыжку сопровождать меня. Мы весело пронеслись по коридору, спустились по лестнице, обтанцевав каждую ступеньку, и уперлись лбами в железную дверь, отделяющую следственный корпус от собственно тюрьмы. Запыхавшийся, но веселый, мой тезка нажал кнопку звонка, предупреждающего мента-регулировщика: зек у входа в тюрьму, и спросил:

- Чего, тезка, радуешься? Обещали скоро выпустить?

- Точно! Год прошел, так что если лоб зеленкой не смажут, то всего четырнадцать лет осталось, - ответил я отдуваясь.

- Ну да-а, заливаешь, - недоверчиво протянул он, но в это время дверь отворилась, и тезка, мгновенно преобразившись в мента, выкрикнул: - Руки назад! - и ввел меня в тюремный коридор.

Мы шли с ним мимо камер торжественно и бодро, будто принимая парад закованных в латы рыцарей-циклопов - железных дверей с глазками и квадратными щитами кормушек. Дорожки были выстланы специально для нас, почетных гостей; железные сетки в пролетах оберегали обоих от любых неожиданностей. Добрая старая екатерининская тюрьма. Ну, куда же девалась вся твоя мрачность?

И только одна мысль, которую я пытался отогнать как назойливую муху, портила мне радость этого вечера: почему все же в маминой записке не была упомянута Наташа?..

* * *

Прошло еще несколько недель, и однажды утром в кабинет Солонченко вошли, празднично улыбаясь, Володин, Илюхин и крупная ярко накрашенная брюнетка лет под сорок.

- А вот вам и адвокат в помощь, Анатолий Борисович, - сказал Володин,- Теперь вам будет гораздо легче разобраться во всех этих талмудах. .

- Дубровская Сильва Абрамовна, - представилась дама.

Еврейка-защитник! Это они здорово придумали!

Много позже моя семья узнала от общих знакомых, по каким критериям подбирал КГБ в московской коллегии адвокатов защитника для меня: обладание допуском; членство в партии; женщина; еврейка. Вот когда ущербность пятого пункта в анкете оказалась не помехой, а достоинством! Органы полагали, что с женщиной-еврейкой у меня скорее установятся доверительные отношения.

Между тем Сильва Абрамовна, приняв тон молодящейся кокетки, стала говорить мне что-то куртуазное. Я прервал ее:

- Простите, вы с моими родственниками встречались?

- Н-нет.

- Но подбор защитника я доверил им! Мне трудно здесь, находясь в полной изоляции, узнать что-либо о том или ином адвокате. Почему бы вам с ними не встретиться? Если они утвердят вашу кандидатуру, то и я соглашусь.

- Да, но... - она сделала паузу, переведя взгляд на Володина, и тот вмешался:

- Ваши родственники сами не хотят ни с кем встречаться.

- Это неправда! Но в любом случае нам не стоит терять время на пререкания: я соглашусь только на защитника, кандидатура которого будет одобрена моими доверенными лицами - матерью или женой.

- Анатолий Борисович, вы первый мужчина, который мне отказывает, -игриво воскликнула Сильва Абрамовна.

- Мне самому это очень неприятно, - любезно ответил я, - особенно учитывая, что этим я увеличиваю число евреев-отказников в Москве.

Все рассмеялись, кроме Дубровской, которой упоминание ее национальности, похоже, особого удовольствия не доставило. Она выжидающе посмотрела на Володина: что, мол, дальше. Тот протянул мне заранее заготовленное заявление об отказе от адвоката, которое я и подписал, внеся в него одно дополнение: "...подобранного для меня КГБ".

На этом наше первое свидание с Дубровской завершилось, а еще через несколько дней мне принесли постановление о том, что она назначена моим адвокатом.