Призрак Проститутки - Норман Мейлер

Плавучий домик, купленный Хью Монтегю после женитьбы на Киттредж, стоял у берега старого канала Чесапик-Огайо, который пересекает Джорджтаун. Этот канал, насколько я помню, был процветающей водной артерией в 1825 году, когда вниз по нему, к Потомаку, шли грузы угля с Аппалачских гор, а обратно баржи везли самые разные товары — муку, порох, штуки материи и топоры. Однако после Гражданской войны канал уже не мог конкурировать с железными дорогами. Мельницы по берегам его давно стояли пустые, шлюзы замерли, и сам канал превратился в ручеек.

В домике Хью, бывшей конюшне для тягловых мулов, имелся сеновал, где ночевали хозяева барж. В небольшом этом домике, уже многократно переделанном предыдущими владельцами, было, когда Монтегю купил его, семь или восемь комнат; это был скромный, но прелестный домик для тех, кому нравятся маленькие комнатки с низкими потолками. Казалось, Хью и Киттредж были слишком высокими, чтобы жить там, но домик выявил в них то, чего иначе я мог бы и не заметить. Их разные по характеру профессии имели одну общую черту: им часто приходилось трудиться в одиночку и редко жить спокойно. Вот они и заперлись в этом домике, который — что неудивительно — именовали Конюшней, и если в щелях пола сохранились остатки вековой соломы или катышей мулов, что ж, тем лучше. Хью и Киттредж объединяло стремление к домашнему очагу. А поскольку оба они, как я обнаружил, были прижимисты, думается, то, что их маленькая находка стоила всего десять тысяч долларов, сыграло свою роль. (В конце 1981 года, прогуливаясь как-то днем по Джорджтауну, я обнаружил, что этот домик, проданный ими в 1964 году, а затем перепроданный последующими владельцами, стоил теперь ни больше ни меньше как двести пятьдесят тысяч долларов. Это наводит на грустные размышления о переменах, происшедших в нашей стране за тридцать лет.)

Думая об этом, я с полчаса пребывал в меланхолическом состоянии. Конюшня ожила в моей памяти в том виде, как домик выглядел в 1955 году.

Я любил маленькую гостиную, маленькую столовую и маленький кабинетик Хью. В этих бывших стойлах для мулов проявилась унаследованная от отца склонность Киттредж к собиранию антиквариата. Детство она провела в Бостоне и Кембридже, и потому Вашингтон был для нее южным городом. Почему же в таком случае не поискать тут редкие образцы работы краснодеревщиков колониального периода из Виргинии и Каролины? Слушая ее рассказы о приобретениях, я узнал имена, которых раньше никогда не слышал и не часто встречу потом, а Киттредж с такой быстротой сыпала именами мастеров колониального стиля — тут были и Томас Эффлек, и Арон Чэпин, и Джон Пимм, и Джоб Таунсенд, и Томас Элфи, — что я под конец уже не знал, кто из них что создал и где. Мне было, право же, безразлично, откуда ее обеденный стол вишневого дерева и стулья ручной работы с ножками в виде зайцев (действительно трогательно вырезанных), ее ящичек для хранения сахара, сделанный из вяза, ее подсвечники, — были они произведены в Северной или в Южной Каролине. Достаточно того, что у каждого предмета была своя родословная. Подобно выставочным собакам каждый предмет чем-то выделялся среди остальных. В столовой, на каминной доске, был тщательно выписан пейзаж — леса, домики, канал, — и виски, которое мы пили, сидя у огня и заедая его приготовленным Киттредж паштетом, казалось особенно вкусным.

А вот кабинет Проститутки выглядел совсем иначе. Киттредж обставила его во вкусе Хью, и я, страдая от того, как хорошо она угадывает его желания, утрачивал лояльность к Хью. Эти двое были мне дороже всего на свете, и тут я впервые понял, сколь соблазнительно предательство. Оно манило, как яркая зелень весеннего листа. Предательство помогает поддерживать живой душу — какая ужасная мысль! А что, если это правда?

В кабинете Проститутки был лишь массивный, темного дуба стол и кресло-левиафан. Викторианская мебель примерно середины прошлого века явно соответствовала представлению Проститутки об обстановке для бесед. Вкус к массивному, пояснял Проститутка, придает солидность атмосфере тайных дел, которыми он в тот период занимался. Это довольно громко сказано, поскольку речь шла всего об одном предмете обстановки, — правда, кресло было тоже величественное, из красного дерева и почти пяти футов высотой. Верх спинки представлял собой готическую арку, заполненную резными четырехлистниками. Если учесть, что эта спинка была приделана к крепкому чиппендейловскому сиденью с такими же подлокотниками и ножками, выглядело кресло столь же нелепо, как если бы в английском поместье воздвигли собор.

Других комнат я просто не видел. Поправлюсь. Кухня была сделана из кладовки и, с положенным ей количеством чугунных сковородок и таганов, находилась рядом со столовой — я часто бывал там: болтал с Киттредж, пока она готовила для нас троих; наверху была библиотека Проститутки, куда меня ни разу не пригласили, а кроме того, еще две или три спальни на бывшем сеновале. Мне еще ни разу не предлагали переночевать. Быть может, ими владел присущий домовладельцам страх, что, допусти они меня хоть раз наверх, я там каким-то образом и останусь.

Какие вечера мы в этом домике проводили! Хотя я никогда не появлялся без предварительного звонка и они часто отсутствовали, а иногда принимали людей, с которыми не хотели меня знакомить, я все же бывал у них за ужином и встречал там странный подбор гостей. (Собственно, я был слишком молод, чтобы понимать, насколько своеобразны и малоподходящи друг другу были их гости.) Одним из них был обозреватель Джозеф Олсоп, человек, даже с моей точки зрения, чрезвычайно патриотически настроенный: должен сказать, как только речь заходила о военных вопросах или проблемах, связанных с Фермой, он начинал тяжело дышать. Его явно умиляло то, что молодые люди занимаются такими делами. Он оказался также величайшим снобом. Олсоп не обращал на меня никакого внимания, пока не выяснилось, кто мой отец, а тогда он тут же пригласил меня на ужин, я же, следуя по стопам моего отца, с удовольствием это приглашение отклонил.

Вообще-то в те вечера, когда меня не принимали в Конюшне, я страдал от одиночества. По окончании подготовки на Ферме я поселился с четырьмя другими младшими офицерами-стажерами в меблированной квартире в Вашингтоне. По вечерам либо один, либо другой из моих сожителей неизбежно оккупировал гостиную в попытке соблазнить подружку, обычно какую-нибудь секретаршу, и я, сделав вид, будто мне надо кое-что обдумать, отправлялся в долгую прогулку по вечерним улицам.

Нечего поэтому удивляться, что приглашения в Конюшню много значили для меня. Я чувствовал себя совсем как безработный куратор, которому раз или два в неделю разрешают посмотреть частные коллекции музея. Проститутка, вне всякого сомнения, знал совершенно необыкновенных людей. Поскольку многие из них имели отношение к Управлению стратегических служб, я никогда не судил о них по внешнему виду. Хромой мужчина с жестким лицом и странным акцентом, говоривший весь вечер о лошадях, оказался одним из руководителей партизан-четников — группы Михайловича, над которой одержал верх Тито. Манеры этого человека произвели на меня сильное впечатление. Произнося тост за Киттредж — а он делал это многократно, — он не только поднимал бокал, но и опускался на одно колено, словно его здоровая нога была луком, который он сгибал. Бывала в Конюшне и внушительная пожилая дама, графиня с величественными манерами, голубыми глазами фарфоровой куклы и седыми волосами, наполовину баварка, наполовину итальянка, которая во время оккупации держала в Риме для евреев дом, где они могли укрыться.

Дважды Киттредж приглашала мне для компании девушку — всякий раз это была младшая сестра одной из ее одноклассниц по Рэдклиффу, и оба раза юные леди оказались не лучше меня, когда дело дошло до тисканья позже вечером у меня на диване. Мы были слишком пьяны, чтобы довести дело до завершения, да и мои сожители то и дело заглядывали в гостиную, к тому же я был бескрылым романтиком. Меня стало серьезно тревожить то, что я вел себя как пылкий любовник во сне, а в действительности пыла не было и в помине.

Однажды вечером у Монтегю был гость, в чьем присутствии Проститутка, безусловно, проявил себя с наилучшей стороны. За небольшим обеденным столом всегда собиралось не более шести человек, а в тот вечер и вовсе четверо, хотя казалось, было пятеро. Гостем был краснолицый английский генерал шести футов семи дюймов роста, с великолепной выправкой и четырьмя рядами орденских ленточек в шесть дюймов шириной на груди; он сидел, занимая всю отведенную ему четверть стола, весь вечер пил и кивал, слушая Проститутку. Судя по всему, он служил в Управлении специальных операций и участвовал в некоторых операциях Управления стратегических служб — был вместе с Проституткой сброшен на парашюте во Францию. После чего они стали в Лондоне, по его выражению, «добрыми собутыльниками». Поскольку генерал внес лепту в вечер лишь своим внушительным присутствием, своей родословной, уходившей на одиннадцать веков назад, своим титулом — а он был лордом Робертом — и роскошным мундиром, который, заметил он мимоходом, надет «в честь Киттредж», — беседу за столом вел Проститутка. И поток его красноречия был неиссякаем. Я не знал никого, кто бы еще мог так хорошо говорить на самые разные темы: если у Проститутки и был порок, то это любовь к монологам. И сэр Роберт вполне подходил для такой беседы.