Призрак Проститутки - Норман Мейлер

Его слов, сказанных на это, я никогда не забуду.

— Ты должен научиться наносить удары, — сказал он. — Тогда ты сможешь предчувствовать, в какой миг удар будет нанесен по тебе.

В последующие дни я немало раздумывал над тем случаем, когда двоюродный брат ударил меня так, что я рухнул на одно колено — ему было одиннадцать, а мне девять, — и я не вскочил, чтобы дать ему сдачи, а смотрел, как кровь капает у меня из носа на землю, и с каждой каплей желал, чтобы это была его кровь. Сейчас, в гимнастическом зале, упражняясь с тяжелым мешком, я чувствовал, как ко мне возвращается эта огромная, давно забытая ярость, и я старался вложить частицу ее в каждый удар, который наносил по мешку.

Насколько это сработало — не знаю. По мере того как шло время, я улучшал свои результаты, но и все другие тоже — возможно, я был чуточку впереди остальных. Во всяком случае, я начал легко справляться с Розеном. Куда лучше дались мне прыжки с парашютом. С самого первого дня, когда нас привели на тридцативосьмифутовую вышку. Я выпрыгивал на высоте четырехэтажного дома через подобие люка в «С-47» — наш инструктор называл это «тактикой открытых дверей» — и летел вниз на парашютных ремнях (но без парашюта), прикрепленных к пружинящему тросу. Все было совсем как прыжки с балкона в Мэне, но вдруг — СТОП! — трос и парашютные ремни дернулись и застыли, и я повис над землей. А некоторых самых крепких ребят в нашей группе выворачивало наизнанку перед каждым прыжком.

Дело пошло еще лучше, когда наиболее преуспевшим в прыжках разрешили поупражняться на близлежащем аэродроме. Я обнаружил, что относительно свободен от страха — даже от страха, что могу неверно упаковать парашют. Я решил, что это похоже на хождение под парусом: одни это осваивают, другие — нет. В Мэне у меня был, как говорили в семье, нюх на направление ветра — будет он дуть с левого борта или с правого, но воздушные течения почувствовать сложнее. Однако покачивание деревьев давало представление о направлении ветра, и я настолько насобачился, что и в темноте приземлялся в заданной точке. Небо могло быть черным, а обведенный белой краской кружок для приземления было так же трудно отличить сверху, как морскую уточку на скале глубоко под водой, тем не менее я приземлялся в кругу не реже любого другого из нашей группы.

Ветераны тайных операций то и дело приезжали в Кэмп-Пири потренироваться в прыжках с парашютом, поэтому я не могу утверждать, что был лучшим в нашей группе, но, безусловно, одним из лучших; больше же всего удовольствия доставляло мне то, что я превзошел в этом деле Дикса Батлера. А он скорее всех преодолевал препятствия, был недосягаем в борьбе без правил, удивительно тихо подкрадывался к своей жертве и был настоящим зверем в боксе. Только Минни мог с ним работать. Он был также неофициальным чемпионом Кэмп-Пири по армрестлингу и однажды умудрился захватить в заложники — причем за короткий срок — всех, кто находился в клубе, а их было двадцать один человек, включая инструкторов и умников.

Однако в прыжках с парашютом в заданное место я всякий раз переплевывал его. Он невероятно огорчался по этому поводу. Ярость волной скатывалась с него.

Ирония состояла в том, что на самом-то деле он должен был гордиться своими прыжками с парашютом. Ведь вначале он отчаянно боялся самолетов. Позже, когда мы лучше узнали его, он рассказал нам об этом в клубе. Обычно он любил выпивать в компании, чтобы иметь аудиторию для своих рассказов, но любил также бывать со мной и с Розеном и выпивать втроем. Думается, это объяснялось просто. Мы с Розеном всегда занимали первое и второе места по работе с книгой. Батлер, который удивительно хорошо выступал в аудитории, тем не менее признавал наше превосходство над собой. По-моему, он видел в нас будущих сотрудников Восточных отделов, которые, с его точки зрения, были главными в ЦРУ. Соответственно мы с Розеном стали объектами его изучения. С другой стороны, нельзя сказать, чтобы он не питал к нам презрения. И обожал учить нас жизни.

— Вы, ребята, не в состоянии это понять. Большой сильный мужик, ха-ха. Почему же он так боится летать? Ерунда все это. У меня, как я это называю, страх сверхатлета. — Он в упор посмотрел на нас, потом вдруг улыбнулся, словно сбил нас с ног. — Ни одному из вас не понять, что творится в мозгу атлета. Вы мыслите на уровне спортивных писак. Они смотрят и ничего не понимают. А атлет высшей категории — он телепат. — Батлер кивнул. — Некоторые из нас обладают способностью заставлять передвигаться предметы при помощи гипноза — нет, не гипноза, а телекинеза. Находясь в соответствующем состоянии, я могу не только предугадать следующее движение противника, но могу с помощью телекинеза передвинуть мяч.

— Изменить его полет? — переспросил Розен.

— Сдвинуть его в длинной пассовке на один фут. А когда подброшенный в воздухе мяч падает на землю, я могу заставить его подпрыгнуть.

— Ты просто псих, — сказал для собственного успокоения Розен.

Батлер протянул руку, схватил верхнюю губу Розена большим и указательным пальцами и сжал.

— Прекрати, — умудрился выкрикнуть Розен, и, к моему удивлению, Батлер отпустил его. Розен обладал удивительной силой подавления чужой воли — так избалованный самоуверенный мальчишка способен справиться с полицейской ищейкой. До известных пределов.

— Зачем ты так? — обиделся Розен. — Мы же просто разговаривали.

— Здесь этому не учат, — сказал Батлер, — но так справляются с истеричками. Схвати ее за верхнюю губу и сожми. Я с шестнадцати лет пользуюсь этим приемом в номерах мотелей. — Глотнул пива. — Черт подери, Розен, да неужели вы там, в Нью-Йорке, понятия не имеете, как себя вести? Истеричка доводит меня до бешенства, а разговор с мужиком — нет.

— Я тебе не верю, — сказал Розен. — Это туфта. Телекинез нельзя рассчитать.

— Конечно, нельзя. Принцип неопределенности Гейзенберга применим и тут.

Мы рассмеялись. Но на меня произвело впечатление то, что Батлер упомянул принцип неопределенности Гейзенберга.

— Мой страх перед полетами, — сказал Дикс Батлер, — объясняется тем, что я стремлюсь все время повышать ставки. Первый раз я летел на десятиместном самолете, где нет перегородки между пилотом и пассажирами. Ну и должен сказать, я просто не мог не поиграть. Не успели мы подняться, как старина Дикс стал мысленно направлять пальцы пилота, отчего самолет стал вести себя как гибкий прут. Ну, пилот с помощью воли с этим справился. Можно ведь напряжением мысли заставить передвигаться другого человека, но это крайне неэффективный метод общения. — Он перевел на нас, сидевших напротив него, взгляд своих желтовато-зеленых глаз, смотревших по-детски и в то же время серьезно, как смотрит лев в минуты размягчения, как со сладостным удивлением смотрит поэт на маятник, и сказал: — Хорошо, что же я делаю, убедившись, что рука пилота больше не поддается моему влиянию? Я начинаю прислушиваться к самолету. Он старый, и его два мотора с хрипом выбрасывают дыхание из своих легких — представляете, мои уши проникают в недра корабля. Я знаю, как мало нужно, чтобы мотор загорелся или чтобы отлетело крыло. Ничто не удерживает этот летательный аппарат в воздухе, кроме мыслительной силы каждого пассажира и пилота, молящихся, чтобы не настал конец их существованию. А тут, в самой середине, сижу я, маньяк. И я существую за пределами моей оболочки. Я бывал в автомобильных катастрофах, в меня стреляли. Между данным и безграничным существует ничейная земля, и в ней есть правила, которым лишь немногие могут следовать. Трансцендентальный опыт взывает ко мне. Могут ли такие рационально мыслящие головы, как ваши, понять это? Говорю вам, безумец ученый, сидящий во мне, готов был поэкспериментировать. Мне захотелось совершить поломку в механизме того самолета. Можете поверить: желание это было очень сильным. Но эти маленькие людишки, эти изможденные идиоты, которые сидели вокруг меня, так боялись утратить то, чего у них никогда не было, — свою честную, по Божьим законам, жизнь, что мне пришлось отказаться от применения моих способностей. Я до сих пор верю, что усилием мозга мог вызвать пожар. В других обстоятельствах я так бы и поступил. Но тут я заставил себя отступить. Спас самолет от себя. И знаете, джентльмены, от этого усилия мне стало плохо. Лоб у меня покрылся каплями пота величиной с градины, а по печенке словно прошелся взвод морских пехотинцев. Когда мы сели, я не вышел, а выполз из этой летающей колымаги. И с тех пор я боюсь самолетов. Боюсь того, что не сумею справиться с моими вредными импульсами. — Глоток пива. Пауза. Еще глоток. Так и виделось, как медленно течет пиво по его пищеводу, торжественно, будто повинуясь взмаху дирижерской палочки.

Я понятия не имел, говорил ли Дикс серьезно или выдумывал, — а он всегда доводил рассказ до крайностей, — но подозреваю, что это была правда, во всяком случае, так, как он ее понимал, потому что, по-моему, говорил он, чтобы излить душу, — примерно так же, как я исповедовался Регги Минни. На другой день техника прыжка с парашютом сдвинулась у него с места, а я начал продвигаться в боксе, так что даже посмел выйти на ринг против Дикса и настолько держал себя в руках, что даже не поперхнулся, кладя загубник в рот.