Япония по контракту - Ольга Круглова

Она побаивалась — это точно. Но ведь все пугали:

— Сезон дождей — это так неприятно!

Намико морщилась.

— Сезон дождей — это ужасно! Хорошо, что мы с Хидэо как раз в это время улетаем в Европу!

С опаской поджидая обещанного бедствия, она наслаждалась по-летнему тёплым, сухим маем. В середине июня пошли дожди. Лило, как из ведра.

— Нет, это ещё не сезон дождей, — отмахивались японцы. — Когда он начнётся, об этом будет объявлено официально.

По всему городу запестрели зонтики, магазины выставили на видное место длинные полки, битком набитые зонтами всех мастей: от простенького сооружения из полиэтиленовой плёнки за триста йен до шёлкового чуда с полированной деревянной ручкой за двадцать, тридцать тысяч. Целые букеты зонтиков украсили входы магазинов, контор, церквей, больниц. Хозяева бесстрашно оставляли свои мокрые зонты в решётчатых стойках у дверей. И, случалось, там их забывали или просто бросали по старости. Для бесхозных зонтиков завели специальные коробки, ведёрки, корзины… И если дождь неожиданно накрывал горожанина, тот мог взять зонт у ближайшего магазина и пойти с ним, куда требуется. А потом бросить этот ничейный, городской, общественный предмет в коробке у другого магазина. Или у ресторана. Первого попавшегося. Чтобы кто-то другой мог им воспользоваться при случае. Горожане обращались с зонтиками вольно, не желая обременять себя заботами о столь дешёвой вещи. А вот клиенты богатых магазинов забирали свои дорогие зонты в торговый зал, вкладывая их в полиэтиленовые чулки, развешенные при входе, чтобы вода не намочила роскошные ковры. Международный центр принимал зонты в гардероб, запирал стойки с зонтами на замки и выдавал посетителям ключ от ячейки, как на западе. Здесь общались больше с иностранцами и на японскую честность не рассчитывали. Японский город заботился о своих разнообразных горожанах, как дом родной. А в остальном всё очень походило на московское лето — то дождь, то солнце.

И вдруг посреди этой канители японцы объявили:

— Началось! Пришёл сезон дождей!

Честно, она не уловила разницы. Но раз объявлено официально… Она купила новый зонт и стала ждать, когда начнутся ужасы. В июле дожди сменились туманами, осыпающимися мелкой водяной пылью. Мучил не дождь, а эта всепроникающая сырость, от которой не было спасенья. Помаленьку отсырело всё: одежда, простыни, одеяла… Дома мокрыми пузырями вздулись обои на раздвижных дверях, в университете вязла в принтере влажная бумага. В сезон дождей стало ясно, что отдельный пакетик для каждого пряничка, да ещё с вложенным внутрь кулёчком с порошком, впитывающим влагу, — не излишество изысканной японской упаковки, а суровая необходимость — без такой обёртки печенье размокало за несколько минут. Кульки с надписью "несъедобно", вложенные всюду, где должно быть сухо, — в печенье, в водоросли, в кофе — она не выбрасывала больше на помойку, а бережно хранила. В солонку пришлось насыпать зёрна риса, иначе там начинала хлюпать мокрая кашица. Она обзавелась и чайницей с двойной плотно притёртой крышкой — сей предмет, неизбежный в каждом японском доме, не казался больше причудой эстета, он позволял спасти от плесени чай. Однажды вечером заныло повреждённое давным-давно и много лет не напоминавшее о себе колено. Пришлось надеть шерстяные носки. В июле. И всё-таки это ещё был не кошмар.

В ту ночь ей снилась река и палатка на берегу. Она не сразу различила границу между сном и явью, потому что наяву продолжалось то же самое — запах воды, зелень близкого травяного пола и холодное прикосновение отсыревшего спального мешка, то есть футонга. Порыв ветра нанёс в приоткрытую балконную дверь водяную пыль — не то дождь, не то туман. Она проснулась окончательно, почувствовала, что в доме у неё неладно. Листок, приколотый к стене, намок, телефонные номера расплылись до нечитаемости. Сам телефон покрылся каплями, словно его искупали. Квартиру заволакивала белая сырая пелена. Она бросилась задвигать балконную дверь. Отяжелевшая от сырости штора колыхнулась, распространяя по комнате запах прели. В складках ткани открылись отвратительные сизые пятна. Татами под шторой было чёрным. И под низким столиком лежали какие-то тёмные мохнатые хлопья. Откуда в доме взялось вдруг столько пыли? Убрать всё это пылесосом нечего было и пробовать — сырая пыль мгновенно забила бы фильтр. Она взяла в руки тряпку. Сухую. Татами всё-таки, трава. Через минуту тряпка покрылась вонючей чёрно-зелёной грязью. Плесень! Знаменитая японская плесень! Долгожданная. Вот она, пришла!

Она ринулась обследовать размеры бедствия. Циновки в обеих комнатах цвели полянками: в углах, под столами и стульями, под гладильной доской — под любой малостью, заслонявшей солнце. Цветение было обильным и пышным. Она прозевала его начало, и её невежество, помноженное на любовь к открытым окнам, обернулось диким буйством плесени. Ей стало страшно — она сгноила нежные соломенные циновки! Не уберегла! Чуть не плача, она отмывала чёрно-зелёный вязкий налёт уже мокрой, щедро намыленной тряпкой, проклиная умника, додумавшегося в сырой стране покрыть полы травой. Почерневшая от плесени штора полетела в стиральную машину… Щедро сыпался стиральный порошок, бешено выла центрифуга, тщась отжать огромный тяжёлый ком хоть до какой-то сухости. Татами понемногу возвращали свой зелёный цвет. Но запах сырого погреба не исчезал. Он шёл из платяного шкафа. Замирая от ужаса, она обнаруживала там одну потраву за другой — плесень устрашающе заползла на рукав кожаной куртки, в складки сумки… Даже на шерстяной юбке нашлись рыжие островки. Рыжина происходила, должно быть, от особой породы грибка, выращенного шерстью. Грибы ведь бывают разные: маслята, рыжики…

Самый густой, самый едкий запах источала полка с документами. Там в едва прикрытом пластмассовом пакете лежали паспорт и диплом доктора наук в кожаной корочке. Корочка была коричневой, красивой, солидной. Изначально. Теперь на ней гнездилось нечто грязно-пятнистое, севшее круглыми стайками, как опята. Видно, корочки были сдобрены чем-то особо плодородным, потому что пышность цветения была беспримерной. К счастью, содержательная начинка просто вкладывалась внутрь. Будь она приклеена, бумаге плохо пришлось бы от грибного соседства. А диплом, как известно, не восстанавливается. Японский сезон дождей чуть было не лишил её докторской степени! Она достала пузырёк с московской валерьянкой. Из бутылочки пахнуло перекисшими дрожжами: жёлтые когда-то таблетки стали сизыми. Она рухнула на стул, сдавшаяся, побеждённая…

Несмотря на прокисшую от сырости оболочку, валерьянка подействовала. А тут как раз выглянуло солнце. Она потащила на балкон всё, что успела отмыть от вонючей слизи. Через минуту крошечный балкончик стал похож на барахолку. И соседские балконы были не лучше. Видно, не одна она воевала с плесенью нынешним утром. Весь квартал, расцвеченный перинами и подушками, напоминал цыганский табор — город расторопно ловил солнце. С улицы тянуло керосиновым чадом — люди включали обогреватели, хотя на улице было двадцать пять. Наверное, это утро было разгаром сезона дождей, его истинным воплощением. Она подсушила платье утюгом, с трудом отмыла позеленевшие от татами ступни. Пора было собираться на работу. В прихожей ждали новые сюрпризы. Чёрные туфли, пару дней пролежавшие без употребления, покрылись белесыми разводами. Недоумевая, где удалось их так измазать, когда кругом асфальт, она пригляделась получше — от непросохших подмёток расползалась вверх по коже плесень. Но если новенькие туфли так зацвели, что же творилось с ношеными? Ревизия обувного шкафа показала — ничего хорошего. Из-под набоек на каблуках плесень свисала пышной бахромой. Она надела босоножки, которые носила последние дни. Они не вполне просохли за ночь, но выглядели лучше других. Ноги скользнули, как по льду, верх отслоился от подмёток, открывая забравшуюся внутрь зелёную прослойку плесени. С тоской поглядев на французское клеймо, она швырнула босоножки в мешок для мусора. Она отмыла от плесени туфли, поставила их на крышку разогнанного на полную катушку обогревателя — придётся сушить обувь на печке, чтобы не завелись грибы.