Путешествие парижанки в Лхасу - Давид-Ниэль Александра

Температура значительно понизилась, и вдоль речных берегов протянулась толстая кромка льда, а кое-где реки совершенно замерзли. Мы спали каждую ночь под открытым небом, у пылающего костра, под сенью елей, раскидистые ветви которых образовывали крышу над нашими головами.

Немногочисленные деревни, скрытые в лесах, невозможно было разглядеть, шагая по дороге; прохожие встречались нам тоже крайне редко. И все же атмосфера этого пустынного края все больше отличалась от салонгов[143], которые остались позади. Интуиция подсказывала, что мы приближаемся к центральным областям страны — средоточию населенных пунктов.

Местные жители, как и обитатели По, носят меховые одеяния, поверх которых они надевают нечто вроде риз; богатые люди шьют их из медвежьих, а простые селяне — из козьих шкур темного цвета. Покрой костюмов одинаков для обоих полов, и они отличаются лишь по длине. Мужчины приподнимают подолы своих нарядов с помощью пояса; таким образом, меховые одеяния едва доходят им до колен, а накидка — до талии; женщины носят платья до щиколоток и накидки — до колен. Как и повсюду в Тибете, одежду выворачивают мехом внутрь.

Характерной деталью женского костюма в этой части «южной дороги» является черная фетровая шляпа округлой формы, совсем как у европейских женщин; если дополнить сей головной убор лентой или пером, он мог бы украсить витрину любого парижского магазина.

И все же странные песнопения, которые я слышала в здешних краях, представляются мне куда интереснее модных изделий.

Сначала я полагала, что они сопровождают мистические обряды, совершаемые в глубине лесов, но на самом деле все оказалось проще и обыденнее.

Как-то раз, снова услышав душераздирающие стенания в стороне от дороги, я пошла через лес по направлению к незримому хору. Я уже представила себе мрачные похороны или какой-нибудь жуткий некромантический ритуал. Меня охватило приятное возбуждение, какое испытывает любой путешественник в предвкушении интересного зрелища. Выйдя на опушку леса, я увидела там исполнительниц трогательных песнопений; они были в одеяниях из козьих шкур и в круглых фетровых шляпах. Женщины тащили вниз деревья, которые рубили и распиливали на склоне горы мужчины их племени. Каждое из тяжелых, обвязанных веревками бревен несли с десяток крестьянок, и трагический похоронный марш, который они пели, помогал им шагать в ногу.

Каково происхождение этой странной музыки? Я никогда не слышала подобных мелодий ни в одной из областей Тибета.

Выйдя из лесов По и Конгбу-ихо-лам, мы оказались на очень открытой местности, где нашему взору предстали несколько долин. Мы увидели деревни, разбросанные среди бескрайних возделанных полей, за которыми простирались обширные пастбища. Горы, вырисовывавшиеся на заднем плане, обрамляли эту картину, напоминавшую альпийские пейзажи, но гораздо большего масштаба.

Край, лежавший на западе и северо-западе от этой местности, все еще оставался неисследованным, и мне очень хотелось предпринять вылазку в горы, возвышающиеся между реками Тонжиюк и Жьямда.

К сожалению, времени было в обрез. Нужно спешить, чтобы успеть в Лхасу к началу празднеств первого месяца года. Кроме того, я по-прежнему опасалась, что какая-нибудь оплошность привлечет ко мне внимание и поставит под угрозу мое инкогнито. Каким образом объяснить, чего ради я брожу вдали от больших дорог? Что ответить, если меня спросят, куда я направляюсь? Теперь мы шли по обжитым местам, где и в лесной чаще, и в горах в любой момент могли столкнуться с дровосеками или охотниками.

В Тибете не принято путешествовать ради собственного удовольствия; местные жители считают, что нет смысла скитаться без цели, если вы не направляетесь в конкретный пункт по делам или не совершаете паломничество к святым местам.

Если бы мне были известны названия монастырей или дзонгов, расположенных в горах и за ними, при случае можно было бы выдать эти сооружения за цель нашего пути, но я не имела о них ни малейшего представления.

И все же я рискнула предпринять этот поход, и мы выступили ночью, чтобы не привлекать внимания крестьян, которые утром должны были выйти в поле.

Мы взошли на лесистый гребень, спустились по обратной стороне склона, поднялись на другую вершину и увидели вдали заснеженные горные пики.

Два дня спустя мне уже казалось, что мы сумеем добраться до реки Жьямда, но я отнюдь не была в этом уверена и не представляла, сколько дней займет такая экспедиция.

Вместе с тем я собиралась приблизиться к берегам Брахмапутры возле Темо и затем посетить основное место паломничества Бонпо и некоторые другие уголки, о которых мне рассказывали; кроме того, как я уже говорила, мне хотелось прибыть в Лхасу в период празднеств. Однако мы не успели бы этого сделать, ибо нам пришлось бы спуститься от берегов реки Жьямда на юг, до Брахмапутры, а затем вернуться обратно, чтобы попасть в столицу Конгбу Жьямда, которая уже в течение нескольких лет фигурировала в моем маршруте.

Невозможно было объять необъятное. Нужно было чем-то пожертвовать.

Сидя у костра, где кипела вода для нашего вечернего чая, я внезапно увидела человека очень высокого роста, который стоял по другую сторону огня и смотрел на меня в упор.

Мы с Йонгденом не слышали, как он подошел, и нам показалось, что он вырос из-под земли, как дух из старых сказок. Я знала о том, что тибетцы ступают бесшумно, так как носят сапоги докпа с мягкими и гибкими подошвами. Тем не менее незнакомец появился столь неожиданно, что мы оцепенели от изумления.

Он был в очень простом одеянии гомпченов[144] с тё тренгом[145], свешивавшимся ему на грудь, и его длинный, окованный железом посох был увенчан трезубцем.

Лама молча сел у огня, не отвечая на наше вежливое приветствие Кале жу ден жаг[146]. Йонгден тщетно пытался завязать с ним разговор, и мы решили, что он дал обет молчания, по древнему обычаю схимников.

Безмолвный человек глядел на меня пристально, и это меня смущало; мне хотелось, чтобы он встал и ушел или, по крайней мере, вел себя естественно, ел и пил, как все обычные путники. Но у него не было с собой никаких вещей, даже мешка тсампа, что редко увидишь в здешних краях, где нет постоялых дворов. Чем же он питался? Незнакомец сидел, скрестив ноги, возле своего трезубца, вонзенного в землю, и был неподвижен, как статуя; лишь осмысленные глаза говорили о том, что это живой человек. Уже стемнело, а он все не уходил.

Когда чай был готов, странный лама достал из-под одежды чашу, сделанную из человеческого черепа, и протянул ее Йонгдену. Обычно из таких зловещих кубков, какими пользуются исключительно тантристские мистики, пьют только крепкие напитки. Поэтому мой спутник извинился:

— Гомпчен, у нас нет чанга[147] мы не употребляем спиртного.

— Мне все равно, — ответил лама, наконец открыв рот, — дайте то, что у вас есть.

Он выпил чай, съел немного тсампа и снова погрузился в молчание. Непонятно было, чего он хочет: уйти или лечь у костра.

Неожиданно лама обратился ко мне, по-прежнему оставаясь без движения:

— Жетсунема, что стало с вашими тё тренгом, зеном[148] и кольцами посвященной[149]?

Мое сердце перестало биться. Этот человек знал меня; он видел меня в Кхаме, степных просторах Амдо или Цанга, невесть где, когда я была одета как гомпченема.

Йонгден попытался слукавить. Он пробормотал, что не понимает, о чем говорит лама… мать и он… Но странный путник оборвал его, не дав досказать то, что он придумал.