Август - Тимофей Круглов

Нет, конечно, Бог не насылает беды и муки, войну и болезни, пожары и наводнения. Не готовит Он ни для кого и адских мучений.

Если допустить, что насылает и готовит — то какая же это Любовь? Ведь для воспитания или в наказание не станет и человек ломать, скажем, собаке лапы раскаленной кочергой. Тем более — ребенку. А если станет, то, сколько найдется людей, которые смогут оправдать это «воспитание» и не назовут воспитателя палачом и садистом? (Надо помнить, надо помнить, что люди с Богом — одно и заодно.)

Если Господь благ, то не он несет ответственность за то зло, которое совершается в мире. Если всемогущ, то отчего допускает это зло? Считается — для того, чтобы люди приходили к Нему «свободно», претерпев все со смирением. Тебя мучают, а ты выбирай Бога, Который все это «попускает». Культ личности какой-то, обожествление кесаря, оправдание крепостного права экономическими выгодами, существование Министерства Правды — благом государства. Так и террор оправдывают, находятся люди — он-де во имя свободы.

Нет, господа-товарищи, отцы и братие мои, — это лукавство, это лицемерие. Вы хотите убивать и мучить, а ответственным за это назначаете Бога. Но какая же свобода может быть под пытками? Какая свобода у ракового больного, кричащего от нестерпимой боли? Нет, всемогущий Бог этого всего ни за что не допустил бы.

Кате было куда легче признать, что Бог не всемогущ, чем то, что он не Благ. Жизнь блага, но всемогуща ли? Жизнь обладает огромным запасом прочности, огромной силой — именно этой силой трава пробивается сквозь асфальт. Но на весь асфальт в мире ее не хватает!

Катя вспомнила, как она однажды вышла на веранду, такую мирную, такую уютную — и увидела, как бабочка бьется в стекло. Для Кати эта веранда была самым любимым местом в доме; для бабочки превратилась в тюрьму, в пыточную. Катя осторожно поймала бабочку, стараясь не стереть пыльцу с крылышек и обратила внимание, что их края уже обтрепались — так долго билась пленница. Открыла дверь и выпустила бабочку в летнее небо. Спасла бы она другую такую же бабочку, третью, десятую? Конечно. Но сколько таких веранд, а бабочек мириады. Всех нельзя спасти…

Ах, Люся! Она ухватила суть, перешла от теории к практике. От Люсиного вопроса, который, конечно, содержал в себе намек на необходимость и правильность ада, но еще имел и второй смысл, отмахнуться так просто было невозможно. Следовало думать над ним, надо было найти ответ.

Если люди придут после смерти в Царство Небесное, придут ли они готовыми? Считается, что войти туда сможет только готовый, тот, кто в земной жизни вымостил себе дорогу в Рай покаянием, добрыми делами, правильной верой, чистой жизнью. Остальных ждет ад, вечные муки. За пусть неправильную, но временную жизнь — вечное наказание. Но ада нет, и не может быть, так как — ад это не жизнь, и гестапо не жизнь, и концлагерь не жизнь. А Бог так и называется — «Бог живой». Но даже если и достигнут рая не все, а только праведники, то, что им делать в вечности, чем заниматься?

Очень мало положительного опыта райской жизни — тут Катя усмехнулась. Про котлы и сковородки много написано, а вот про Рай… Данте перечитать? Помнится, там было описано нечто невообразимо скучное.

Да. Придешь в Рай, а там уж Господь все решил, все организовал и придумал, как «вечность проводить». Слава Господня, красота и радость царства вечной Жизни — этого должно, по мысли христианских богословов, хватить на всю бесконечную отныне жизнь, и созерцание райских кущ должно поглотить человека настолько, что даже добрейшим и умнейшим будет все равно, что грешники мучаются в аду. Некоторые утверждали даже, что мать, зная, что ее сын мучается в преисподней, будет славить Божие правосудие и радоваться тому, что оно свершилось над грешником. Радоваться!

Итак, что нам дано: созерцание, радость о близости к Творцу и радость от общения с праведниками, наверное. Отсутствие болезней и смерти; после Армагеддона — вечное лето на новой земле под новым небом. Воспевание Творца, ибо и сонмы ангелов ничем не занимаются, кроме воспевания ангельской песни: «Свят, свят, свят Господь Саваоф, исполнь небо и земля славы Твоея». Физическое совершенство — коли ни болезней, ни смерти. И творчество, конечно, ведь человек творец и его называют даже «сотворцом Творцу», образом и подобием Божиим. А раз творчество — то и познание. Бесконечное познание бесконечно разнообразного мира. Осмысление его. Не зря же каждый из нас помнит еще из школьного курса биологии, что используются всего 10 % возможностей человеческого мозга. Ученые гадают — для чего такой запас? Вероятно, вот именно для этого — для познания.

Если Бог не всемогущ, то Он и не статичен, не замкнут в Себе. Он Творец и будет творить все новые и новые формы жизни, он станет развиваться! И познавать Себя! И человек, ставший Богочеловеком, станет развиваться тоже, точнее, не потеряет той способности к развитию, которой обладает уже теперь, но которая ограничена ограниченным смертью существованием и необходимостью трудиться ради куска хлеба. Кто не захочет петь Осанну и не будет ее петь, не потому, что трудно воспевать Бога, а потому, что в грядущем Царстве, как и теперь, каждый сохранит свой талант, свои способности, склонности и умения. А надоест быть небесным плотником — человек сможет выучиться на астронома и созерцать миры невооруженным глазом…

…Катя уже давно писала, склонившись к монитору. Ушла усталость и скука нудного вечера, ушли обиды. Мир казался прекрасным, мир будущего Царства Христова, в котором найдется место и ей, в котором она поймет все тайны мироздания, все тайны и скрытые страницы истории — и в котором, наконец, у нее ничего не будет болеть…

Нежный туманный рассвет уже сменился блистающим утром, но Катя не выключала настольную лампу на прикроватном столике, думая о Рае, и не замечая, что рай вокруг уже теперь.

Наверху легкими, неслышными шагами Люся подошла к раскладушке, на которую уложили Толюшку и поправила тонкое одеяльце. Подошла к окну, распахнутому в сад, услышала даже сквозь первых птиц голоса быстрое щелканье клавиш внизу, в Катиной отдельной спаленке с ноутбуком.

— Катя никак не заснет, — подумала Люся с жалостью. — Какая у нее тяжелая форма депрессии, никто не понимает, как ей тяжело, даже Иванов, наверное. — Надо завтра улучить время, да поговорить с Катей по душам, она умная, только очень несчастная женщина. Неужели же я, психолог, не смогу помочь даже той, кто мог бы стать моей единственной подругой? К чему мои знания о душе?

Господи, помоги нам, спаси и помилуй! Ты всеблаг, ты всемогущ, молю тебя, Господи, пусть все обретут счастье свое, и Катерина тоже!

Вот бы удивилась Люся, прочитав написанные Катей этой ночью страницы! Не было у них еще разговора, а вот же, записан он уже, и даже отдельным файлом сохранен.

Глава девятая

Кирилл предполагал вчера, уйдя от Ивановых, от застолья, от Машеньки — в неизвестность в лучшем случае, в худшем — прямо в следственный изолятор ФСБ, что увидит именно эту картину. За поворотом, так, чтобы не перед самым его домом, стояла серая неприметная «Волга». Единственное, что утешало, что в машине никого не было, значит, коллега из службы собственной безопасности сначала один приехал, сопровождающие, конечно, наготове, но ждут вызова.

Мужчины поднялись на второй этаж, в кабинет Плещеева. Как любят в Вырице, кабинет был весь отделан светлым деревом, — вдоль стен тянулись стеллажи с книгами, у окна, с видом на лес до горизонта, письменный стол, монитор, ноутбук рядом. Посередине просторной комнаты легкие мягкие кресла и подобие журнального столика, самолично изготовленное Кириллом из причудливого толстого корня дерева, к которому прилажена была круглая, гладко зашкуренная, но не покрытая лаком крышка из дуба. Кирилл плюхнулся в кресло по-хозяйски, одновременно жестом пригласив садиться и гостя. Уселись. Полковник стал набивать трубку, некуривший гость поморщился, но промолчал — не у себя дома.

— Чему обязан вашим визитом, Эрнест Петрович? — раскуривая трубку, пробубнил Кирилл.

— Да я ненадолго отвлеку ваше внимание, товарищ полковник, — гость открыл толстую кожаную папку, бывшую у него с собой, и выложил на круглый столик перед Плещеевым пачку фотографий и пистолет. Обыкновенный ПМ, старенький, потертый, явно послуживший много лет, а кому — какая разница?

Кирилл фотографии и смотреть не стал, знал, что он там увидит. Взял в руку пистолет, привычно прокатил большой палец по запирающему обойму выступу в низу рукоятки, — конечно, один только патрон в обойме. Полковник вставил обойму обратно, опустил предохранитель, загнал патрон в патронник и прицелился гостю прямо в лоб.