«Теория заговора». Историко-философский очерк - М. Хлебников

ГЛАВА 6.

Особенности бытования «теории заговора» в отечественном социокультурном пространстве в начале XX века

Обратимся вновь к подъёму конспирологических настроений в России начала XX века. Означает ли этот подъём формирование собственно «конспирологического мышления»? На наш взгляд, это не совсем верно. Природа реактивности подразумевает достаточно локальное поле взаимодействия, в жёстких границах причинно-следственных связей. В качестве примера приведём отрывок из дневника М. Кузмина, отражающий не только эстетические искания русского поэта, но и дающий представление о социальных реалиях тех лет. «Я говорю сам для себя и называю всё своими именами; жиды и жидовствующие нахалы, изменники и подлецы губят Россию; они её не погубят, но до полнейшей нищеты и позора могут довести… Что им Россия, русская культура, богатство? Власть, возможность изблёвывать своё лакейство, поганое краснобайство, дикая пляска осатанелых жидов»{396}. При всей экспрессивности цитируемого отрывка, оценка поэтом ситуации лишена апокалипсической окраски, свойственной конспирологическому мышлению. Энтропийные процессы в социальной действительности первой русской революции, при всей их мощи, имеют естественное ограничение: «они её не погубят, но до полной нищеты и позора довести могут». Также заметим, что характеристика агентов «теории заговора», даже учитывая отсылку к их «осатанелости», сопровождается уничижительными инвективами: «лакейство», «краснобайство» и т. д. При этом иерархия социально закреплённых ценностей хотя и подвергается весьма существенной деформации, но всё же сохраняется в качестве единственно возможной для социального большинства.

Поэтому в центре внимания первых конспирологов — попытка объяснения непосредственных причин революционного кризиса 1905 года. А. И. Генц в следующих словах определяет уровень масонской опасности: «В России масонства, давшего нам в своё время мартиниста Новикова и декабристов — официально давно не существует: с указом 1822 года масонские ложи были закрыты у нас навсегда; но ужасная русская действительность показывает нам, что свою разрушающую работу масонство у нас тем не менее ведёт, и сопровождается она, увы, блестящим успехом»{397}. Но примеры «блестящих успехов», за практически полное столетие, отсутствуют. Доказательная часть авторских рассуждений основывается лишь на непосредственном описании событий русско-японской войны и последовавших за ней революционных выступлений. «А что касается других видов масонской измены — то какие возмутительные примеры её видели мы хотя бы в японскую войну, когда интеллигенция и здесь, и на театре военных действий возбуждала солдат к нарушению долга перед родиной; когда открыто устраивались фестивали по случаю наших поражений!»{398} Отметим, что предъявляемые обвинения имеют опосредованное отношение к «теории заговора». Действительно, упрекать «тайное общество» в организации «фестивалей», то есть праздников, — значит лишать его конспиративного начала. Это, по существу, означает аннигиляцию самого смысла его существования. Реальным объектом авторской претензии становятся не масоны, но радикальная часть русской интеллигенции, для которой, действительно, были характерны подобные настроения.

Действительно, широкое распространение радикальных настроений у русской интеллигенции заставляло властные органы с подозрением относиться к возникновению тех или иных общественных организаций. Зачастую пристальное внимание привлекали организации внешне вполне безобидные, но обладающие «конспирологическим потенциалом». Так, серьёзные опасения вызывали стремления учредителей Автомобильного клуба «исследовать состояние дорог, способствовать их улучшению (ставить на них вывески, устраивать повсеместно гаражи, стоянки, питательные пункты, магазины и т. д.)»{399}. Предполагалось, что за подобными инициативами скрывается попытка узурпации функций правительственных органов. Не меньшее волнение вызывали организации эсперантистов. В докладе Департамента полиции обер-прокурору Св. Синода В. К. Саблеру раскрывались далеко идущие планы поборников создания нового общечеловеческого языка, объединённых в общество с «подозрительным» названием «Звезда свободы»: «эсперантистский союз “Звезда (иначе Мир) свободы” <…> имеет своим основанием <…> бороться при помощи печати с религиями, догматами и предрассудками, стремиться к уничтожению милитаризма, распространению путём организации курсов или иными способами языка “эсперанто” между интернационалистами, социалистами и даже между анархистами, вести пропаганду освободительных идей среди эсперантистов и, наконец, оказывать услуги по эсперантским переводам рабочим синдикатам всех стран»{400}. Несомненно, что главная опасность скрывалась в «иных способах» действий последователей Л. Заменгофа. Впрочем, одна из задач вырисовывалась достаточно ясно — конспирологической «специализацией» эсперантистов является коммуникационная сфера. Сам язык «эсперанто» подавался как средство, обеспечивающее информационную безопасность тайным обществам в невидимой войне против государства и религии. Объективно положение усугублялось тем, что сами эсперантисты не чуждались «конспирологических» приёмов: активно использовались псевдонимы, проводилась своего рода «вербовка» влиятельных общественных фигур в различных странах с намерением обеспечить защиту и поддержку поборников нового языка.

Автомобилистами и эсперантистами не исчерпывался список потенциально подозрительных организаций, преследующих скрытые подрывные цели. К ревнителям технического прогресса и создателям общемирового языка были присоединены спортсмены. Речь идёт о таком виде спорта, постепенно обретавшем популярность, как футбол. Оказалось, что тренировки и футбольные матчи могут быть идеальным прикрытием для заговорщиков, которые разрабатывали тактические планы восстания во время тренировок и в перерывах. Подобная «широта интересов», совмещение спортивных занятий с разработкой планов грядущего восстания, отмечалась у членов Рышковского общества футболистов Курской железной дороги{401}. Заметим, что, как и в случае с обществом эсперантистов, данный пример имеет некоторое рациональное основание. Действительно, в событиях революции 1905-1907 гг. активное участие принимали именно работники железной дороги, чем и объясняется повышенное внимание не столько к футбольному клубу как «спортивно-конспирологическому» обществу, сколько к настроениям спортсменов-любителей. Для реактивной фазы развития конспирологии, как уже отмечалось, свойственна временная ограниченность «теории заговора», которая на этой стадии служит орудием интерпретации современных событий. При этом события генетически изолированы, не «встроены» в общую конспирологическую вселенную. В центре конспирологической модели реактивного периода находится ключевое событие (политический, экономический кризис, военный конфликт), выводящее общественное сознание из состояния равновесия и сопровождающееся ценностным кризисом. Как правило, кризисный процесс заканчивается внешне благополучно, но при этом проводится «профилактическая работа». «Теория заговора» воспринимается в значительной степени инструменталистски, как средство предотвращения подобных кризисов.

Возвращаясь к конспирологическому содержанию работы Генца, зафиксируем её реактивную природу. Целью автора становится не историческая реконструкция длительного процесса функционирования «тайного общества» и результатов его имманентного воздействия на социальные процессы, но объяснение конкретных, наглядно-эмпирических фактов. Сосредоточенность на настоящем лишает «теорию заговора» важного методологического преимущества: возможности проекции в исторической перспективе. Текущие события, не обоснованные их связанностью с конспирологическим измерением истории, очень быстро теряют силу воздействовать на общественное сознание. То, что сегодня понимается как злободневное, через некоторое время легко утрачивает этот статус, приобретая черты нейтральности. Поэтому тревожная преамбула в начале работы Генца в её конце сменятся весьма оптимистическим взглядом на будущее: «С верой в конечную победу Бога над сатаной; в духовную мощь нашей великой России; в освободительную её миссию, будем бороться с масонством»{402}.

Даже Западная Европа оказывается не фатально обреченной на роль жалкой марионетки в руках масонских заправил. Возможность сопротивления, разоблачения масонства, то есть деятельности конспирологов, подкрепляется дополнительным фактором. Он открывается благодаря внутренней слабости «вольных каменщиков». «Масонство обладает лишь могуществом соединённых мошенников. У него нет даже смелости злодейства; оно состоит из трусов, храбрых лишь в минуту торжества, но которые от одного жеста спрячутся в землю. Ни один француз, достойный своей расы, не должен бояться масонов: всё это люди, которые втайне могут заниматься доносами, клеветой, диффамированием, но которые никогда, повторяю, лицом к лицу не вступят в бой с врагом, открыто их атакующим»{403}. Итак, грозное и могущественное «тайное общество» внезапно трансформируется в сборище карикатурных «злодеев». И хотя Генц приводит в данном случае слова французского конспиролога, они очень точно отражают восприятие конспирологической опасности в отечественной практике. В этом аспекте обращение к уже практически сформировавшимся канонам и традициям западной конспирологии носит не просто компаративный характер, но и строится на противопоставлении европейскому опыту. Подобный вывод мы можем подтвердить достаточно широким, помимо работы Генца, рядом примеров.