Улыбки уличных Джоконд - Александр Михайлович Пензенский

Занятие и ремесло: матрос.

Особые приметы (глух, слеп, нем и т. п.): нет.

В каких отношениях состоит к пострадавшим от содеянного преступления: посторонний.

Прежняя судимость: не судился.

Я признаю себя виновным. Но не в убийствах. В казнях. Если виновен я – судите палачей, приводящих приговор в исполнение. Я лишь рука.

Я чувствовал с самого детства, что я – избранный. Сколько раз со мной разговаривали во снах. Не смотрите на меня так, я не сумасшедший. Если вы отправите меня в клинику, там подтвердят, что я в своем уме. Я все осознавал, мне не за что просить прощения. Выпади мне шанс прожить все заново – я бы не уклонился.

Много раз мне пытались показать мое предназначение. И я был слеп. Пока не прозрел у гроба Насти. Анастасии Игнатьевны Будочниковой, полковничьей вдовы и моей возлюбленной. Я должен был убить ее, я. Нет, не убить – казнить. Мне ясно озвучили приговор, и я уклонился. Уже не в первый раз. Маша не убивала Настю, это и правда было самоубийство. У Насти был запущенный сифилис. Лечение сильно запоздало, перестало помогать, а представить себя изуродованной болезнью ей было не под силу. Маша показывала мне записку. Я и сам после лечился.

И когда потом, уже служа на «Мстиславе», я снова увидел сон, я уже не сомневался. Моя миссия – очистить этот мир от скверны. От порочных блудниц, торгующих собой, не понимающих, что тело их – храм. Словом – если услышат. Огнем и мечом – если будут глухи. Но я был еще глуп. Тот случай в кенигсбергском кабаке многому меня научил. Воздаяние – таинство. Оно не терпит свидетелей, ему чужда суета. Вилка в боку – что за кощунство?

В Риге я снял комнату. Привел туда пьяную девицу. Попробовал с ней поговорить. Ей было всего семнадцать. Господи, что это была за мука. Я ей проповедую, она слушает. Я уж поверил, что словами возможно совершить обращение. А она икнула мне в лицо, юбку задрала и говорит: «Пастор, вы пользовать будете или просто за разговоры заплатите?»

Я думал, что задушил ее. Как же крепко я спал в ту ночь.

А потом, в следующий заход в Ригу, я снова ее увидел. Опять пьяную, опять в том же шалмане. Меня не узнала. Да и вообще ничего не вспомнила. Видно, отключилась из-за водки, а я решил, что дело сделано. И тогда понял, что голые руки – оружие не самое надежное. Пистолет не подходил: во-первых, шумно, во-вторых, быстро. Слишком милосердно для казни.

В апреле «Мстислава» поставили на ремонт. Ах, как я жалел! У меня появился замечательный нож, просто идеальное оружие возмездия. Я жаждал завершить неоконченное дело, да и каждую ночь мне напоминали о долге. Я даже подумывал устроиться на другое судно, но Маша. Оставить ее одну я не мог, а пробовать снова выдать ее за мальчишку уже было рискованно. Я остался. Я допоздна бродил по улицам, лишь бы не спать, не слышать укоры и угрозы ночами, во снах.

В конце концов я не выдержал, сговорился на Знаменской площади с той девицей, что меня вчера по голове у вас шандарахнула. Очень уж она на ту латышку была похожа. Но не совладал. Наверное, из-за недосыпа. Сбежал.

А после уже без осечек все было. И на Калашниковской, и в «Дунае». Пока вы не стали мне свет застить. И Зина.

Если б я знал, что та злая тварь в «Дунае» – ее подруга, я бы ослушался. Ей-богу! Я бы вымолил ей шанс. Ради Зины я бы ослушался. Ослушался бы. Да.

(Ст. сов. Филиппов задал вопрос: «Почему же вы тогда чуть не убили саму Зинаиду Левину?»)

Я? Я спасал ее! Я же после все время был рядом. Я охранял ее. Вы не понимаете.

Для меня же после смерти Насти существовала только одна женщина – Маша. Мадонна непорочная. Совсем не такая, как Анастасия. Жертвенная, чистая. И вдруг Зина. Я когда ее первый раз увидел на Ямском, думал, что меня электричеством ударило. У нее тогда ручка у корзины сломалась, и я помог ей донести покупки до извозчика. И потом я каждый день приходил на рынок, надеясь ее увидеть. Мы стали разговаривать. Иногда она позволяла проводить ее до трамвая.

Конечно, Маша видела, что со мной что-то происходит. Я почти не спал, почти не ел, грезил о нашем будущем. А потом я узнал, понял, что она не свободна. И я готов был отступить. Я бы оставил ее, если б ваш белый рыцарь на ней женился. Но его, видимо, все устраивало – днем кухарка, ночью жена. Без венца и без кольца. Ей нужно было открыть глаза. Но сперва нужно было очиститься. А очищение – это всегда боль и кровь. Но я не знал про ребенка, ей-богу, не знал!

(Ст. сов. Филиппов: «Ваши басни о душевных терзаниях оставьте присяжным. За что и как вы убили Марию Карповну Будочникову?»)

Да, я виноват. Она меньше всех заслуживала такой участи. Вовсе не заслуживала. Она любила меня, я знаю. И я, я тоже. Но я не мог ей открыться. Не смел. Да и не имел права. Это только мой крест, каким бы тяжелым он ни был.

Она рассказывала мне про визиты Маршала. А после последнего обронила, что он, похоже, начал ее в чем-то подозревать, что он показывал ей мой портрет. А позавчера прислала мне записку, что за ней следят и ей страшно. И понял, что для меня все окончено. Что вы рано или поздно меня поймаете. И Маша останется одна.

А она не смогла бы одна. Она всю жизнь была со мной. Меня как-то смыло за борт во время шторма, еле вытащили обратно. Так с ней случилась истерика. Она себе все лицо расцарапала, кричала, что, если б я утонул, она бы тут же прыгнула за мной. А это грех. И вот опять. Меня ждет виселица. Я должен был ее спасти.

(Ст. сов Филиппов: «И она безропотно дала себя зарезать?»)

Трудно бывает, когда человек чужой. А Маша – моя родная душа. Она мне верила. Мы просто лежали, обнявшись, я ее успокаивал, говорил, что бояться нечего, что все разрешится, что это просто ошибка. Она умерла быстро, глядя мне в глаза. И знаете, я видел, что она все понимает и прощает меня. И даже благодарит.

А потом пришли вы. Мне было все равно, что