Преступление и наказание в английской общественной мысли XVIII века: очерки интеллектуальной истории - Ирина Мариковна Эрлихсон

даже слуги приобрели состояние свободы, немыслимое в какой-либо другой стране»[665]. Ключевым фактором, разрушившим путы феодальной зависимости, Филдинг полагал торговлю, благодаря которой Англия оказалась на вершине могущества. Но даже с учетом преимуществ, в числе которых совершенствование наук и искусств, рост бытового комфорта, существует и обратная сторона медали. «Торговля дала новое лицо этой нации, ниспровергла привычный образ жизни, изменила привычки людей, особенно низшего сорта. Бедность сменилась благосостоянием, простота манер – изысканностью, бережливость мотовством, униженность – гордыней, а подчинение – равенством»[666]. Поэтому утверждать, что конституция осталась неизменной, так же нелепо, как если бы врач заверял пациента, что изменение плотности и состава крови никак не влияет на его самочувствие. Благосостояние и властные амбиции коммонеров выросли в той же пропорции, в которой уменьшилась исполнительная власть правительства, уже не способного ими управлять. Говоря словами Филдинга, «власть кошелька» подчинила «власть меча»: «Где сейчас власть шерифа, на призыв которого в прежние времена поднималось все графство? Что стало с постановлениями Альфреда, с которыми читатель не один раз встретится на страницах этого трактата? Что случилось с древними хранителями мира? Разве судьи, несущие на себе это бремя, обладают достаточным объемом полномочий? В некоторых графствах, возможно, и найдется зарвавшийся тиран, правящий в обход закона; но чаще магистрат со скромным состоянием отступает перед дерзким мясником или булочником с двумя-тремя тысячами фунтов в кармане»[667]. Филдинг сетует на тотальное расслабление правительства, которое не желает оценить масштаб нависшей над ним угрозы: «Сказать прямо, главный замысел данного труда – пробудить гражданскую власть от летаргического сна. Этот замысел противостоит диким представлениям о свободе, которые несовместимы с полноценным правительством»[668]. В заключение он приводит цитату из «Жизни Цицерона» К. Миддлтона (1741): «Некогда римляне с высот своего могущества насмехались над варварством и нищетой нашего острова, никто не мог предположить, что эта великая империя будет низвергнута в состояние ничтожества и порабощена самыми опасными тиранами – суеверием и религиозными предрассудками, в то время как эта страна, предмет их насмешек, станет оплотом свободы, изобилия и учености, искусств, пройдет тот путь, который прошел Рим: от добродетельного прилежания к благосостоянию, от благосостояния к роскоши, от роскоши к разложению нравов, и, наконец растеряв остатки добродетели, станет добычей завоевателя и погрузится в первоначальное варварство»[669].

Настойчивое обращение к Цицерону косвенно свидетельствует о политической позиции Филдинга. Сам он, декларируя привязанность к истинным интересам своей страны, отрицал приверженность какой-либо партии, более того он утверждал, что своими трудами стремится искоренить это слово из политического лексикона, ибо именно партийная борьба является источником бед и несчастий, угрожающих английской конституции. Великого римского оратора постоянно цитировали в восемнадцатом веке, считая его измышления идеальной моделью приверженности общественному благу. Браунинг утверждает, что обращение к Цицерону было, в целом, правительственной стратегией, тогда как оппозиция считала Катона идеальным римским политиком. Действия Цицерона против заговора Катилины в целом могли рассматриваться как модель патриотизма, но также имели непосредственное отношение к вопросу о целесообразности использования правительством чрезвычайных мер. Филдинг считал, что политическая система поражена болезнью и коррупцией, и потому полагал расширение государственного вмешательства не предметом полемики, а первостепенной задачей, диктуемой общественным долгом.

Основной причиной преступности Филдинг видел огромный поток роскоши, обрушившийся на английскую нацию. Это спровоцировало подъем чрезмерного потребления алкоголя и игромании, а также популярность и доступность аморальных развлечений. Здесь Филдинг цитирует шестую сатиру римского поэта Юния Децима Ювенала[670]:

«Войн налегла на нас роскошь и мстит за всех побежденных.

Римская бедность прошла, с этих пор у нас – все преступленья

И всевозможный разврат; на наши холмы просочился…

Деньги презренные сразу внесли иностранные нравы;

Нежит богатство, – оно развратило роскошью гнусной»[671].

Отметим, что поведение и образ жизни низших классов английского общества в описании Филдинга удивительным образом напоминает нравственный апокалипсис Рима в эпоху домината: «Что же касается людей низкого происхождения и бедняков, то одни проводят ночи в харчевнях, другие укрываются за завесами театров, которые впервые ввел Катул в свое эдильство в подражание распущенным нравам. Кампании режутся в кости, втягивая с противным шумом воздух, с треском выпускают его через ноздри, или же – и это самое любимое занятие – с восхода солнца и до вечера, в хорошую погоду и в дождь обсуждают мелкие достоинства и недостатки коней и возниц. Удивительное зрелище представляет собой эта несметная толпа, ожидающая в страстном возбуждении исхода состязания колесниц. При таком образе жизни Рима там не может происходить ничего достойного и важного»[672].

Филдинг особо подчеркивал, что в плане обуздания преступности Англия находилась в невыгодном положении по сравнению с абсолютистской Францией, где в распоряжении монарха была профессиональная и централизованная бюрократическая система. В Англии же традиционно существовало подозрительное отношение к центральному государственному аппарату, и любая попытка правительства расширить свои прерогативы воспринималась как посягательство на древние свободы. Филдинг же был уверен, что, когда речь идет об угрозе национальной безопасности, подобная «щепетильность» неуместна. Угроза преступлений, последовавшая за распространением роскоши, сама по себе создавала условия умаления свободы. «Я не могу понять, как нация, столько ревностно относящаяся к своим свободам, что ропщет на правительство по поводу и без оного, так робко и покорно смиряется с покушением на жизнь и собственность со стороны самых подлых и низких из нас. Разве это обстоятельство не низводит нас на уровень самых порабощенных стран? Если меня грабят, унижают, если я не могу спокойно спать в своей постели, гулять по улице, путешествовать в безопасности, то неважно, исходит это посягательство от королевского драгуна с королевским приказом или разбойника с большой дороги», – недоумевал он[673].

Роскошь – это одновременно моральное и политическое зло. Благодаря расцвету торговли, поток роскоши буквально хлынул в английскую нацию, распределившись по общественным стратам, что сделало их более мобильными. Закономерным результатом стало глубокое нравственное разложение. В видении Филдинга порок – это болезнь, более смертоносная чем чума. «По здравому размышлению, дурные привычки, свившие гнездо в политическом теле, редко искореняются полностью. Самый мягкий способ борьбы с пороком – устранить источник искушения»[674].

У. Хогарт «Карьера мота. Оргия»[675]

Магнетическая притягательность дурного примера тем сильнее, чем ниже социальный статус человека, в условиях же, когда социальные барьеры постепенно размывались, потенциальных точек, где соприкасались представители различных классов становилось все больше, причем большинство их относилось к сфере досуга. «Какое же более сильное искушение