Неизведанные земли. Колумб - Фелипе Фернандес-Арместо

этот план, и к концу 1500 года он представил в ответ записку «Причина, по которой я верю в возвращение Дома Господня Святой Церкви Воинствующей»[374]. Это поразительный документ, в котором не упоминается никакая стратегия, не затрагиваются никакие практические соображения, не предлагается никаких средств или мер. Его единственная забота, высказанная среди множества автобиографических отступлений и жалоб на то, как с ним обращались, состоит в том, чтобы показать, что Божья воля, проявляющаяся в библейских пророчествах, в звездах и в «нисхождении» Святого Духа, требует, чтобы Иерусалим был возвращен церкви с помощью кампании, начатой из Испании. Действительно, он прямо отрицает практические аргументы:

«Я оставляю в стороне весь мой мореходный опыт, полученный с раннего детства, и все диспуты, которые вел со многими людьми во многих странах, принадлежавшими ко многим религиозным традициям; и я оставляю в стороне все многочисленные произведения искусства и письменные труды, на которые ссылался. Я полностью полагаюсь на Священное Писание и некоторые пророческие тексты святых личностей, которым по божественному откровению было что сказать по этому вопросу».

Помимо этой методологической декларации, у Колумба, по-видимому, были три основные «причины», которые он мог привести в пользу экспедиции в Иерусалим. Прежде всего идея исходила от Святого Духа. В качестве доказательства этого невероятного предположения он привел примеры предыдущих вмешательств Святого Духа в его жизнь: предоставление ему образования в неблагоприятных обстоятельствах; вдохновение на осуществление трансатлантического замысла; оказание влияния на Фердинанда и Изабеллу, чтобы они согласились на это. При этом он представлял себя подходящим сосудом для излияний Святого Духа на том основании, что он, по сути, являлся необразованным человеком, как и сами евангелисты, как дети и невинные люди, которых Бог обычно избирал Своими глашатаями. Акцент на неуместности эрудиции, возможно, связан с влиянием францисканской традиции, которая высоко ценила святую простоту и с недоверием относилась к тщеславию ненужной учености. Это также явно соответствовало главной теме длительной войны Колумба с придворными учеными, в борьбе с которыми он столько раз превозносил свою практическую мудрость и указывал достоинством свою необразованность. В обращении к монархам он, казалось, колебался между двумя взаимоисключающими самооценками: сперва повторил свои часто заявляемые притязания на авторитет, обусловленный практическим опытом, но вскоре перешел к описанию себя как невежды, не обремененного какой-либо мирской ученостью и полностью зависящего от Бога:

«Может случиться так, что Ваши Высочества и все другие, кто меня знает и кому этот документ будет показан, публично или в частном порядке сделают мне выговор с различными упреками: как человеку, не одаренному ученостью, как моряку-непрофессионалу, как земному практичному человеку и т. д. Я отвечаю словами святого Матфея: “О Господь, Кто скрывает эти вещи от умных и образованных и открывает их малым и невинным!”».

Его второй аргумент, сжатый до краткого намека, заключался в том, что успех сопутствовал бы экспедиции в Иерусалим, если бы монархи (и их подданные, которым предстояло обеспечить средства) обладали достаточной верой: «Ибо в этом предприятии, если есть вера, Вы одержите самую настоящую победу. Ни в чем не будет недостатка из того, что в силах дать Ваш народ». Третий аргумент заключался в том, что успех был предсказан двумя непогрешимыми пророчествами: одним – основанным на Священном Писании и другим – основанным на астрологии, «по знакам на небесах». Убежденностью в совместимости Священного Писания и астрологии, священной традиции и языческой науки, Колумб был в значительной степени обязан (как и космографией) Пьеру д’Альи, чьему выбору авторитетных астрологов он полностью доверял. В своей записке для монархов он не стал цитировать места в Священном Писании, предсказывающие возвращение Иерусалима: тексты из Книги пророка Исаии, на которые он ссылался, по-видимому, были прочитаны им как пророчества об открытии Вест-Индии. Однако достаточно ясно, что в пророчествах, которыми он в основном интересовался на момент написания этой книги, предсказывался конец света.

Нельзя сказать, что это не имело никакого отношения к его цели. Колумб полагал возвращение Иерусалима необходимым предварительным условием этого страстно желаемого завершения. Основание Иерусалима как резиденции последнего мирового императора и космическая борьба этого героя с Антихристом рассматривались в пророческой традиции, восходящей к Иоахиму Флорскому, как предшествующие последним дням мира[375]. Следовательно, для целей Колумба было вполне уместно утверждать, как он это и сделал, что расчет возраста мира, сделанный святым Августином, предполагает, что до конца мира осталось всего 155 лет; что открытие Нового Света было частью божественного ускорения истории, которое должно предшествовать концу; что Великую перемену, включая некоторые из ожидаемых предпосылок конца света, можно предвидеть на основе астрологических данных и что сам Иоахим – ибо его цитируют по имени – связал возвращение Иерусалима с испанской инициативой: «тот, кто восстановит Дом на горе Сион, обязательно будет родом из Испании».

Следует сказать, что Колумб оказался невнимательным читателем как пророческой, так и географической литературы. Например, цикл из 10 оборотов Сатурна, описанный Пьером д’Альи, подошел к концу в 1489 году: следовательно, это могло бы, с небольшим усилием воображения, считаться предзнаменованием открытия Америки, но никак не могло иметь отношения к предполагаемому завоеванию Иерусалима[376]. Колумбу не удалось использовать тексты д’Альи о соединениях планет, которые можно было бы привести в поддержку аргументов. Его ссылки на цитаты д’Альи об Антихристе, которые как раз совпадали с взглядами Колумба, были неясными и в результате остались неиспользованными. Также Колумб, по-видимому, не осознавал, что в этих отрывках кардинал сообщает о Роджере Бэконе. Текст, который он приписал Иоахиму, вероятней всего, являлся собственным измышлением или, возможно, ошибочной традицией того времени[377].

Иерусалимский проект был тесно связан со второй главной заботой того периода жизни Колумба: его усилиями по созданию определенного образа самого себя. Реклама не обязательно бывает неискренней, и вполне возможно признать за Колумбом глубокую приверженность ощущению божественного предназначения, которое он провозгласил миру. Он видел себя, подобно другому своему герою, Иоанну Крестителю, «человеком, посланным Богом» – без сомнения, тщеславие или, в лучшем случае, ложная скромность, однако подобный вид тщеславия понятен у того, кто достиг столь многого, но остался так мало удовлетворен. Это ощущение питалось чувствами, проходящими по самым глубоким и забитым каналам в душе Колумба: гневом, обидой, гордостью и амбициями, разрушаемыми слишком легко. Сын ткача, все еще тоскующий после того, как стал вице-королем, исследователь, все еще неугомонный после открытия Америки: эти образы могут вызвать сочувствие, но только у впечатлительных зрителей, потому что даже самым отзывчивым трудно полностью понять их. Колумба и самого воодушевляла героическая роль, в которой его видели поклонники. Когда тебя провозглашает новым апостолом Жауме Феррер или Пьетро Мартире предлагает канонизировать – это вполне может оказывать отравляющее действие на рассудок