Неизведанные земли. Колумб - Фелипе Фернандес-Арместо

времени для размышлений. В письмах, которые он написал во время плавания, Колумб принял новый образ себя как человека, олицетворяющего терпение в страданиях, Иова, образца несокрушимой веры. Он снова вернулся, как и в другие кризисные моменты, к мечте об Иерусалимском крестовом походе. «Поскольку я надеюсь на небеса, то клянусь, что все, чего я достиг, даже во время моего первого путешествия, с помощью нашего Господа, будет предложено ему в равной мере для экспедиции в Плодородную Аравию, даже в Мекку»[367]. Как всегда в моменты стресса, усилилось его ощущение провиденциальной миссии, и он приступил к проекту, который должен был занимать бо́льшую часть его вынужденного досуга дома: поиск библейских пророчеств о его открытиях. «О Новом Небе и Новой Земле, о которых наш Господь говорил через святого Иоанна в Откровениях, – не слишком убедительно заверил он няню инфанта, – Он сделал меня Своим Посланником и открыл мне эти места»[368].

У него также были новые и более практические соображения. Он признал, что превысил пределы своих полномочий и закона, пытаясь подавить восстание 1500 года на Эспаньоле, прибегнув к казням без суда и следствия. Его самозащита в этом вопросе была реалистичной: он писал, что жизнь на жестокой границе не могла регулироваться с соблюдением всех правил, подобающих европейским владениям монархов. Это признание вынудило его предложить совершенно новую оценку индейцев, причем разочарование в них отражается в описании необузданного и воинственного народа – «это свирепые народы, которые воинственны и живут на горных хребтах и в лесах»[369]. Это резко отличается от привлекательных, даже симпатичных образов мирных индейцев, добрых от природы, порожденных его первой встречей с ними. Похоже, теперь даже Колумб поддался разочарованию, которое проявляли прежде его подчиненные.

Карьера Колумба теперь достигла дна, но обстоятельства сложились не так плохо, как могло показаться на первый взгляд. Временное тюремное заключение было чем-то вроде профессионального риска при исполнении служебных обязанностей в Испании времен Колумба, и, хотя он никогда больше не насладится счастливыми днями 1493 года, в Кастилии его ожидало определенное возмещение ущерба. Он потерпел неудачу в роли восточного сатрапа (каким себя воображал), но теперь создавал новую, более славную житийную роль героя, слуги Божьего замысла, предсказанного в Священном Писании. Он сохранил все свои звучные титулы адмирала, вице-короля и губернатора, а также перспективу значительного обогащения, даже с учетом невыполнения многих обещаний монархов, за счет своей доли доходов от Вест-Индии. Его сыновья воспитывались при дворе, а законнорожденный Диего, по крайней мере, мог рассчитывать на выгодный брак, и члены его семьи теперь носили титул донов Кастилии.

Конечно, он вряд ли смог бы вернуть себе что-то равноценное губернаторской власти на Эспаньоле. Одним из самых горьких обстоятельств его опалы было единодушие, с которым самые беспристрастные наблюдатели – монахи миссии на Эспаньоле, с которыми Колумб поддерживал особые отношения, – предостерегали монархов никогда не допускать адмирала обратно ради спокойствия колонии[370]. Впрочем, хотя он постоянно подавал иски о возмещении ущерба при королевском дворе, механика власти никогда не привлекала его так сильно, как слава, знатность, богатство и волнение от открытий. Как мы уже видели, он стремился разделить бремя правления в своей колонии с кем-то, более подходящим для этой роли. Возможно, он куда глубже переживал оставление своей работы исследователя и разочарование в постоянном стремлении добраться до легендарного Востока. Вмешательство дьявола в развитие его карьеры произошло в тот момент, когда Колумб довел исследования до апогея, поскольку на завершающем этапе третьего путешествия он стал первым европейцем со времен случайных плаваний викингов, увидевшим Америку и первым осознавшим ее континентальную природу. Вслед за этим открытием он подверг себя самому тщательному анализу и более полно, чем прежде, выразил сомнение в своих географических теориях. Сначала проблемы колонии на Эспаньоле, а затем прибытие Бобадильи помешали ему продолжить исследования и проверить как новые, так и старые предположения на этот счет. Теперь его вывезли из Вест-Индии и насильно вернули в Кастилию, в то время как идеи, над которыми он так долго размышлял, были заново погружены в раскаленное горнило его разума. Он размышлял почти до бессвязности и предавался раздумьям едва ли не на грани помешательства. Он нашел убежище в мистическом бегстве и параноидальных нападках на туманные фигуры врагов. Самооправдание заняло место самовосхваления. Все эти симптомы должны были стать более выраженными по мере того, как Колумб сталкивался с новыми испытаниями и переживал новые катастрофы, кульминацией которых стало его последнее трансатлантическое путешествие.

8

Море крови

1500–1504 гг. и последнее путешествие

13 марта 1500 года великолепный флот из 13 кораблей спустился по устью реки Тежу[371] в направлении Белена. Прошел почти ровно год с тех пор, как известие об открытии Васко да Гамой пути в Индию достигло португальского двора. Теперь Педро Альварес Кабрал[372] возглавлял флот, на который не пожалели средств, чтобы ослепить великолепием раджей и купцов Востока. Успех португальцев был широко разрекламирован по возвращении да Гамы. Были отчеканены памятные золотые монеты, возле устья Тежу в Лиссабоне возводилась огромная церковь в знак благодарности Провидению, а монархи Европы получали завидные отчеты об открытых великих городах и реках, пряностях, драгоценных камнях и золотых копях. К тому времени, когда закованный Колумб вернулся домой с Эспаньолы, Кабрал находился на аудиенции у властителя индийского княжества Каликут. Португальцы выиграли гонку в Индию. Надежды, которые возлагал Колумб, скрылись за дальним горизонтом, и его карьера села на мель, не достигнув близкого берега.

Колумб посвятил время нежеланной отставки двум проектам: настойчивой пропаганде своей старой кампании крестового похода на Иерусалим и созданию собственной легенды. Впервые он призвал к освобождению Дома Господня перед своим первым пересечением Атлантики. С тех пор он много раз возвращался к этой идее в моменты стресса или теперешних неприятностей, словно возводя взор от земного к небесному. В 1497 году он подготовил для Фердинанда и Изабеллы ныне утраченную записку по этому поводу, в которой, по-видимому, ратовал за наступление через Океан-море, заходя исламу в тыл. Возвращаясь в цепях в 1500 году, он вновь обратился к этой идее и продолжил свою кампанию дома, вероятно, учитывая обстоятельства, из двойственных побуждений: покаяния и политики. Отвоевание Иерусалима должно было стать отчасти личной жертвой и послужило бы, в случае успеха, средством восстановления утраченного престижа. Монархи, очевидно, отнеслись к этому предложению холодно: в личном письме королеве, без даты, возможно, написанном где-то между 1500 и 1502 годами, которое является откровенной просьбой о крохе благосклонности, Колумб умоляет Изабеллу «не относиться легкомысленно к вопросу о Иерусалиме и не верить, что я говорю об этом с какой-то скрытой целью»[373]. Однако его попросили более подробно обосновать