Осень в Калифорнии - Керим Львович Волковыский

Это моя любимая Розали щебечет. Я прощаюсь с ней, думаю, что ненадолго. Правда, в последнее время она сильно сдала, жалуется на усталость, да и катаракта ее замучила. Делать операцию – не делать?

– Я практически ничего не вижу.

– Но меня-то, Розали, вы хорошо видите? – пытаюсь я обратить все в шутку.

– Я люблю вас, вы такой милый мальчик. Давайте возвращайтесь поскорее и не забудьте мне послать открытку из Нью-Йорка.

– Бай, Розали. Обязательно. Я вас тоже – люблю.

Мне не повезет – проходное «бай» превратится в «прощай», но об этом чуть позже.

Моя поездка в Нью-Йорк обернулась сплошным флопом (если слово еще не вошло в новый русский язык, вы можете его заменить на привычное – «неудача»). На Восточном побережье США стоял дикий холод – все завалило снегом, который не таял, это вам не Калифорния; солнца никакого; из тех людей, кого я хотел повидать, никого не застал; найти подходящий по карману номер в гостинице на Манхэттене мне не удалось, так что пришлось довольствоваться сомнительной койкой в Армии спасения, за сорок баксов.

И все же в этой бессмысленной поездке было два маленьких просвета.

В захудалой комиссионке, торгующей всякой рухлядью, я обнаружил небольшую виниловую пластиночку, 45 оборотов: «Eine kleine Nachtmusik»[95], запись 1951 года, в исполнении симфонического оркестра Сан-Франциско под управлением Бруно Вальтера. Заплатил с ходу два доллара и был счастлив безмерно.

Второй просвет объяснить сложнее. Вылезаю я утром из метро, на Таймс-сквер, иду себе по Пятой авеню, слегка почесываясь: витрины изучаю. Перешел на Бродвей, прохожу мимо витрины отделения дома «Кристис», где обычно за пару недель до аукциона выставляют предлагаемые объекты. На этот раз в окне была выставлена пожелтевшая партитура мюзикла, ну да, того самого, который я упомянул выше, когда говорил об ассистенте Бруно Вальтера. Подхожу поближе, почти влепился в витрину: на пюпитре лежат раскрытые ноты, а по титульному листу наискосок от руки написано посвящение: «I would like to dedicate this modest work to the young man from Georgia, who’s desperate love…»[96], дальше – неразборчиво и нечеткая подпись: то ли «LBernst», то ли «BernstL». Попросил было клерков этой самой «Кристис» сделать мне с титульного листа ксерокопию – куда там, разве от этих янки чего дождешься.

За время моего пребывания в Нью-Йорке я раза три звонил Розали – к телефону никто не подошел. Очень странно.

* * *

В конце октября 1946 года советскому дипломату Л. Д. Тонику было неожиданно предписано в двухнедельный срок покинуть вместе с семьей территорию Соединенных Штатов.

За неделю до отплытия Тоников во Владивосток на торговом судне «Витторе Эммануэле», ходившем под флагом Итальянской республики[97], его жена Н. А. Джапаридзе ложится на обследование в военный госпиталь, что расположен в парке Президио, неподалеку от ржавого моста.

Совершенно случайно, а может, просто из-за того, что она проживает по соседству, в том же госпитале оказывается и Розали Лейзер-Кац, которой предстоят чрезвычайно сложные роды.

В пятницу, 25 октября, на пару недель раньше положенного срока миссис Розали Лейзер-Кац разрешается от бремени младенцем мужского пола (ей делают кесарево сечение, жизнь младенца какое-то время висит на волоске, мальчика спасают врачи). В субботу Розали навещает муж с двумя девочками, а в понедельник приходит какая-то зареванная сопливая мексиканка, не говорящая ни на одном нормальном языке, ее с трудом пропускают к роженице. В руках у мексиканки – сверток, напоминающий небольшой трупик, завернутый в одеяло с проводками.

В понедельник новорожденный сын миссис Розали Лейзер-Кац умирает, не прожив и семидесяти двух часов и не успев получить имени. Розали горюет молча; она позволяет своему безутешному мужу сидеть у ее ног и тоже горевать, и тоже молча.

Во вторник из госпиталя выписывают двух пациенток: советскую подданную Нино Tоник-Джапаридзе и американскую подданную Розали Лейзер-Кац. На выходе женщины сталкиваются, но проходят мимо друг друга, не здороваясь. А что? Разве эти женщины знакомы?

Нино Джапаридзе гордо несет в руках завернутого в какое-то странное одеяло с проводками своего второго сына: ее постоянное недомогание в последние месяцы оказалось странной формой беременности. Бывает же такое! Ничего, для американского военного госпиталя и не такое сойдет.

Розали Лейзер-Кац идет быстро, по сторонам не смотрит, идет, опираясь на заботливо выставленный локоть невысокого лысого мужчины – скорее всего, ее мужа.

Мексиканка Соледад исчезает из нашего поля зрения, словно ее и не было.

Второго сына Тоники назвали в честь брата Льва Давыдовича Симха, что на иврите означает радость. Помимо небольшого багажа, Тоники вывезли из страны нечто более существенное, строго засекреченное и научное. Споры о том, кто украл у американцев секрет атомной бомбы, не утихают и по сей день.

В этом же году состоялся громкий процесс, на котором английского подданного, немецкого физика Л. Фукса обвинили в шпионаже в пользу третьей державы. После отбывания срока Л. Фукс вернулся в Германию, в ГДР, где он и провел последние годы своей жизни.

Что до Тоников, то судьбы всех членов семьи, за исключением Александра, по возвращении в Советский Союз сложатся довольно удачно.

Льва Давыдовича снова определят в Грузию, где он станет заместителем начальника особого отдела при Министерстве культуры.

Нино Александровна вернется в оперный театр, блестяще исполнит несколько заглавных партий, пару раз съездит на гастроли в соцстраны и конце пятидесятых уйдет в консерваторию на преподавание по классу вокала.

Их младший сын Симха, родившийся в Сан-Франциско, закончит среднюю школу с математическим уклоном и уедет учиться в Москву.

Саше найти себя не удастся. Он поступит в университет, который через год бросит, уйдет из дому. О его дальнейшей жизни известно крайне мало, разве то, что он будет перебиваться случайными заработками, свяжется с дурной компанией и сопьется. Несколько раз он попадет в милицию, откуда Л. Д. каждый раз удастся его извлечь. В начале шестидесятых годов Александр Тоник погибнет недалеко от Тбилиси, на Военно-Грузинской дороге, то ли ввязавшись в пьяную драку, то ли накурившись наркотиков.

* * *

Моя Розали умерла. Вечером заснула и больше не проснулась, сообщила мне младшая дочка покойной, семидесятилетняя Надин, ну помните, та, которой Розали локон со лба убирала, перед тем как уехать на озеро Тахо с Сашей. Дом на Форест-Хилл выставлен на продажу, и она меня в него не пустила. Еле-еле разрешила оставить до завтра мой багаж.

– Мы ждем с минуты на минуту покупателей, так что, сэр (мое имя ей ничего не говорило), не взыщите…

Ничего не поделаешь: девочка выросла, проделала свой путь в жизни, не ее вина, что на старости лет ей выпало сыграть маленькую, хотя и неприятную роль в этой истории. А