Жажда. Роман о мести, деньгах и любви - Алексей Колышевский

Нагромоздив перед Сергеем буддийской мудрости, Нам ушел, а Сергей был настолько погружен в свои мысли, что даже не сразу понял: место вьетнамца кто-то занял. Он поднял глаза и увидел ослепительно улыбающуюся Элю.

...После убийства цыганки они стали точно связаны прочным шнуром. Миша никогда не говорил этого вслух, но он чувствовал присутствие веревки на руке, а иногда и на шее. По жестам Эльвиры, когда она потирала шею, догадался – она испытывает тоже самое. Несколько дней они выжидали, хотели убедиться, что все вокруг них по-прежнему тихо, никто их не ищет, рядом не происходит ничего подозрительного. Должно было прийти какое-то особенное ощущение – Миша знал это, – похожее на тот самый свалившийся с плеч камень. И оно пришло к ним одновременно, значит, можно продолжать. У цыганки при себе ничего не было, ни копейки. Эля потом сказала, что это было ритуальным убийством, а сейчас нужно было найти какую-то новую возможность, а вместе с ней и новую жертву. Где-то в огромном городе, среди бесчисленных людей должен был на свою беду оказаться кто-то, кому суждено пасть от руки двух сбесившихся выродков. Впрочем, о самих себе они были совсем иного мнения. Миша давно нашел компромисс с совестью и помог девушке сделать то же самое, благо совесть у тех, кто зарабатывает на жизнь собственным телом, довольно сговорчива. Какая, в сущности, разница между стриптизершей и потаскухой? Для тех, кто в этом не искушен, – никакой. Разумеется, у Эли на этот счет было совершенно иное мнение, но род деятельности создает нам репутацию, и если ты вертишься вокруг шеста в публичном доме, то навряд ли кто-то поверит в твою безгрешность. И тот, кто вчера с восторгом пялился на твои прелести, назавтра вспомнит тебя лишь как «ту блядь у шеста», совершенно не думая о том, что, возможно, все обстоит несколько иначе, и у той, которая «у шеста», свой богатый внутренний мир, и вообще она прекрасный человек, способный подарить другому человеку настоящее счастье.

Миша, который от прошлой своей жизни оставил кое-что вроде бессильной зависти к служащим действительно серьезных, богатых организаций, теперь горел желанием реванша, мести этим баловням судьбы. Еще бы! В его воспаленном мозгу убийцы сложилась идеальная логическая цепочка: их не уволили, они были всем обеспечены в виде хорошей заработной платы в долларах и годовых бонусов, да еще к тому же, Миша был уверен в этом, нечисты на руку. В бытность свою работником кирпичной фирмочки он слышал рассказы коллег о том, как и сколько воруют в больших фирмах, он прочел роман под названием «Откатчики», яростно завидовал главному герою и даже испытал облегчение в конце, когда герой пал, сраженный меткой пулей. Теперь Миша именно так и представлял себе весь этот люд из зеркальных офисов: зажравшееся жулье, баловни судьбы, укравшие у Миши его долю счастья. Он ненавидел их, счастливчиков, которым удалось и в кризис удержаться на плаву. Их никто не выбросил из квартиры, не заставил ютиться в каморках и съемных «однушках» на окраинах с плохой экологией. Они были богаты, самоуверенны и никогда не работали на стройке. И Миша понял, где ему следует «ловить». Там, среди бетона и стекла недостроенного делового центра, где тысячи его бывших более удачливых коллег работали, называли обед «ланчем» и носили галстуки корпоративных цветов, он нашел наблюдательный пост. Он занимал его незадолго до начала рабочего дня. С собой у Миши был бинокль, купленный в магазине конфискованных таможней предметов, термос и бутерброды, которые для него готовила Эля. Несколько дней он с почтительного расстояния изучал главный вход в одну из башен и заметил черный «кадиллак», каждый раз, изо дня в день, останавливающийся напротив входа, чтобы высадить молодого самоуверенного очкарика, в бинокль представляющегося Мише довольно легкой жертвой, настоящей добычей. Наверняка у очкарика есть бумажник, а в нем наличные, золотые и платиновые кредитки, на руке хорошие часы, может быть, перстень или браслет с бриллиантами, Миша видел такие штучки в глянцевом журнале бывшей жены. Он составил график: очкарик приезжал и уезжал всегда в одно и тоже время. Удостоверившись в этой столь подходящей пунктуальности выбранной жертвы, Миша переместился со своей наблюдательной площадки к выезду из делового центра, дождался, когда перед капотом его «жигуленка» проплыла черная громадина с очкариком внутри и поехал следом. Так он узнал номер дома в одном из арбатских переулков.

Новый род деятельности вызвал в нем разнообразные так или иначе связанные с криминальной премудростью и преступной технологией воспоминания. Всплыл перед глазами кусок из бессмертного «Места встречи», тот самый, когда Горбатый с издевкой и особым бахвальством говорил Шарапову, что «бабу не проведешь, она сердцем видит». Он решил взять с собой Эльвиру, пусть посмотрит на очкарика по-бабьи, авось увидит что-нибудь особенное, какую-нибудь скрытую угрозу, сучок с задоринкой. В преступлении не бывает генеральных репетиций, здесь возможен только однократный премьерный показ, необходимо учесть все нюансы, чтобы гастроль не стала последней. Это решение оказалось весьма разумным. Эля опознала «сопливого гедониста», теперь они знали о нем очень многое, и Миша решил не действовать сгоряча, не рисковать, а продолжить наблюдение. Буквально на следующий же день, дежуря у подъезда Сергея, он увидел, как очкарик садится в машину вместе с каким-то узкоглазым. Поразмыслив немного, он пришел к закономерному выводу, что узкоглазый – это не кто иной, как вьетнамец, хозяин клуба, и перезвонил Эле. Та была при своем обычном деле: развлекала кого-то приватным танцем, поэтому ответить сразу же не смогла, перезвонила позже, как раз, когда Сергей и Нам Кам уже расположились в ресторане. Она выслушала Мишу, спустилась вниз, убедилась в том, что Сергей сидит у нее под носом, и попросила своего кровавого друга быть неподалеку, чтобы в случае чего у бедолаги не было шансов. И вот теперь она сидела напротив Сергея, не без удовольствия отметив, что она ему далеко не безразлична.

Миша оробел. Он не ждал, что все может случиться так скоро, он думал, что процесс займет еще некоторое время, что будет он источать некоторую тягучую постепенность, во время которой Миша как-нибудь разжился бы оружием. Ведь ничего, кроме смешного пневматического пистолетика и кухонного ножа, в его арсенале не имелось. Были, впрочем, намерения, крайне серьезные, он ни за что не отказался бы от них, но воплощать эти намерения было нечем. Решать проблему надо было немедленно, а он даже не знал, с чего начинать, и звонок Эли внес в постепенность сумбур, уничтожил возможность отсрочки приговора, намеченного Мишей промежуточной жертве. Этой жертвой должен был стать сотрудник милиции, Мише не известный. Просто он знал, что где-то непременно ходит милиционер или, как вариант, охранник, военный, все равно! – лишь бы он был вооружен, лишь бы осуществима была возможность взять его оружие. То, что в этом случае носитель оружия автоматически превращался в труп, Мишу не смущало совершенно. Как любой преступник, он с предубеждением относился к правоохранителям, чувствуя в них наивысшую для себя опасность. Хотя имелась и еще одна, веская на Мишин взгляд причина: милиционеры, военные и все прочие подобные им олицетворяли для Миши тех, кто выкинул его навсегда из прошлой, недостижимой теперь жизни. Они охраняли режим, лишивший Плешакова счастья, значит, по его разумению, жизнь их ничего не стоила.

Он ехал по предпраздничной Москве в своем гаденьком скрипучем автомобиле, и сквозь мутные стекла рассматривал приметы чужого счастья: какие-то полупьяные счастливые группы людей, похожие на распустившиеся посреди зимы кусты смородины, казенщина муниципальной иллюминации и затейливые световые узоры на вывесках кафе и ресторанов, колпаки рождественского деда и красные пульсирующие рога на головах уличных азиатов, продающих фальшивые швейцарские часы и прочую смешную и жалкую ерунду. И где-то сейчас парился в компании последователей ефрейтор Баркашов, считающий себя прямой реинкарнацией ефрейтора Шикльгрубера. И над мохнатыми от снега избами курился дымок. И кузнец Вакула нетвердой походкой шел за бутылкой доброго самогона, да по дороге оседлал черта и улетел так далеко, что никто его с тех самых пор не видел. И где-то, в горах затейливого Гармиш-Партенкирхена, в бревенчатом дворце с открытой верандой и сказочным видом пировала компания в привычном составе, с той лишь разницей, что вместо Сашеньки Лупарева за столом сидел министр Павлик и Мемзер, уже сильно навеселе, все норовил покрепче прижать к себе Наташу и притом бесстыдно мял ей левую грудь.

– Говорят, под Новый год, что ни пожелается, – напевал Миша сквозь зубы, – все всегда произойдет, все всегда сбывается, – и так непрерывно, до тех пор, пока не свернул в Певческий переулок и не затаился в нем, укрывшись тенью меж уличных фонарей.