Записки капитана флота - Василий Головнин

Решившись твердо этим способом произвести в действо наше намерение в первую благоприятную ночь, мы ожидали оной с нетерпением. Наконец 8 марта повеял восточный ветер с туманом (в здешних морях туманы суть вечные спутники восточных ветров) и дождем.

Постоянство его обещало, что он продует несколько дней, и если удастся нам завладеть судном, то донесет нас до Татарского берега, почему в сумерки мы стали готовиться самым скрытным образом, чтобы караульные не могли заметить. Но по наступлении ночи облака стали прочищаться, показались звезды, а скоро потом приметили мы, что ветер переменился и стал дуть с западной стороны. По сей причине мы нашлись принужденными отложить предприятие свое до другого времени.

Дня через два после сего опять подул благоприятный для нас ветер, и с такой погодой, какой лучше нельзя было желать. Но когда я и господин Хлебников сказали, что в следующую ночь с помощью Божией мы должны приступить к делу, то, к крайнему нашему удивлению и горести, господин Мур отвечал, что нам ни советовать, ни отговаривать не хочет, что же принадлежит до него, то он нам не товарищ, приняв твердое намерение ожидать своей участи в заточении, что бы с ним ни случилось; сам же собой никогда ни на что для освобождения своего не покусится. Мы старались было его уговаривать и просили ради Бога основательно подумать, что он делает, но представления наши были недействительны. Он нам отвечал с сердцем и колко, что он не ребенок и знает весьма хорошо, что ему делать. Впрочем, он нам нимало не мешает, мы можем, буде хотим, и одни уйти, без него, а в заключение просил нас более не упоминать ему об этом, ибо, что бы мы ни говорили, но все наши доводы и убеждения будут бесполезны, и он нас слушать не станет. С сей минуты господин Мур совершенно переменил свое поведение в рассуждении нас: стал от нас убегать, никогда ни о чем с нами не говорил, на вопросы наши отвечал коротко и часто даже с грубостью, но к японцам сделался крайне почтителен, начал перенимать все их обычаи и с чиновниками их не так уже говорил, как прежде мы все делывали, соблюдая наши европейские обыкновения и сохраняя свое достоинство, но как будто они были его начальники, и часто, даже к удивлению и смеху самих японцев, оказывал он им почтение по их обряду.

Не зная, что нам в таком положении делать, я было предложил взять честное слово или клятву с господина Мура, что он допустит нас уйти и до самого утра не откроет караульным, а нам, со своей стороны, оставить письмо к губернатору такого же содержания, какое об Алексее хотели мы написать, и обязаться, если нас поймают, сказать, что господин Мур не был участником в нашем предприятии и ничего об нем не знал. Но матросы все в один голос были противного мнения, говоря, что в сем случае на обещание господина Мура никак положиться нельзя. Они много кое-чего в пользу своего мнения говорили насчет сего офицера, справедливо или нет, только я принужден был согласиться с ними, что в столь важном деле вверить себя ему опасно. А как переводчики нас уверяли, что по наступлении теплых дней будут нам позволять ходить под присмотром небольшого числа японцев по городу, то решились мы подождать, не будут ли нас водить иногда за город и не представится ли случай силой отбиться у японцев. Тогда уже нечего нам будет опасаться господина Мура, а чтобы он заблаговременно не открыл им нашего прежнего намерения, то согласились мы притвориться перед ним, что, следуя ему, мы также оставили всякую мысль об уходе и решились ждать конца своей участи в плену, предавшись во всем на волю Божию, но он нам не верил и нимало не переменял своего обхождения.

Между тем явилось к нам новое лицо: это был присланный из японской столицы землемер и астроном по имени Мамия-Ринзо. В первый раз он к нам пришел с нашими переводчиками, которые сказали, что он приехал недавно из Эддо, откуда правительство их, по совету врачей, знающих европейские способы лечения, прислало с ним некоторые припасы, могущие предохранить нас от цинготной болезни, столь в здешней стороне обыкновенной и опасной. Припасы сии состояли в двух штофах лимонного соку, в нескольких десятках лимонов и апельсинов и в небольшом количестве какой-то сушеной травы, имеющей весьма приятный запах, которую советовали нам японцы понемногу класть в похлебку. Сверх того, губернатор тогда же прислал нам от себя фунта три или четыре сахарного песку и ящичек вареного в сахаре красного стручкового перцу, до которого японцы великие охотники. Буньиос и прежде еще несколько раз присылал нам понемногу сахару, перцу и прочего.

Но все сии гостинцы, как то мы скоро приметили, клонились к тому, чтобы нас, так сказать, задобрить и понудить, не отговариваясь, учить японского землемера нашему способу описывать берега и делать астрономические наблюдения. На сей конец он не замедлил принести к нам свои инструменты, как то: медный секстант английской работы, астролябию с компасом, чертежный инструмент и ртуть для искусственного горизонта, и просил нас показать ему, как европейцы употребляют сии вещи. Он стал ходить к нам всякий день и был у нас почти с утра до вечера, рассказывая о своих путешествиях и показывая планы и рисунки описанных им земель, которые видеть для нас было весьма любопытно. Между японцами он считался великим путешественником: они слушали его всегда с большим вниманием и удивлялись, как мог он предпринимать такие дальние путешествия, ибо ему удалось быть на всех Курильских островах до семнадцатого, на Сахалине, и он достигал даже до Маньчжурской земли и до реки Амура. Тщеславие его было столь велико, что он беспрестанно рассказывал о своих подвигах и трудностях, им понесенных, для лучшего объяснения коих показывал дорожные свои сковородки, на которых готовил кушанье, и тут же у нас на очаге всякий день что-нибудь варил или жарил, сам ел и нас потчевал. Также имел он кубик для гнания водки из сарацинского пшена, который беспрестанно у него стоял на очаге. Выгнанную же из него водку пил он сам и нас потчевал, что матросам нашим весьма нравилось.

Он умел брать секстантом высоту солнца на естественном и искусственном горизонте и знал, как по полуденной высоте сыскать широту места, для чего употреблял таблицы склонения солнца и всех входящих тут поправок, переведенные на японский язык, по словам его, с голландской книги. Не имея у себя наших таблиц, мы не могли узнать, довольно ли их таблицы верны, но, кажется, что они взяты из какой-нибудь старинной голландской книги. Мамия-Ринзо нам сообщил многие весьма любопытные сведения, которые нашему правительству небесполезно знать, и тем более, что они заслуживают вероятие, ибо прежде сего мы то же самое слышали от других японцев. Я буду иметь случай упомянуть об них в другом месте.