Записки капитана флота - Василий Головнин

Таким же образом узнали мы еще, что на Сахалине бежал от Хвостова алеут именем Яков (этого, однако, японцы не таили, потому что Теске после нам то же рассказывал). Он долго у них содержался, напоследок умер в цинге. Объявления его японцам много служили в нашу пользу, ибо он утверждал, что нападения на них русские суда делали без приказа их главного начальника, о чем, по его словам, слышал он от всех русских, бывших на тех судах. Ненависть же его к Хвостову была столь чрезмерна, что, очернив сего офицера всеми пороками, просил он у японского чиновника в крепости ружья и позволения спрятаться на берегу, дабы при выходе Хвостова из шлюпки мог он иметь удовольствие убить его и тем отмстить за несправедливость, ему оказанную, которая состояла в том, что один раз он был пьян, и Хвостов высек его за это кошками[49].

По мнению же Алексея, промышленных не курильцы убили, а японцы, ибо первые не смели бы сами собой этого сделать, а чтобы доказать справедливость своего мнения, рассказал он нам следующее происшествие. Хотя оное и не служило доказательством словам Алексея, но по другим причинам заслуживает иметь здесь место.

Японцы, продолжая несколько лет войну против курильцев, живущих в горах северной части Матсмая, не могли их покорить и решились вместо силы употребить хитрость и коварство, предложив им мир и дружбу. Курильцы с великой радостью на сие согласились, мир скоро был заключен, и стали его праздновать. Японцы для сего построили особливый большой дом и пригласили сорок курильских старшин с храбрейшими из их ратников, начали их потчевать и поить. Курильцы по склонности к крепким напиткам тотчас в гостях у новых своих друзей перепились, а японцы, притворяясь пьяными, мало-помалу все вышли. Тогда вдруг двери затворились, а открылись дыры в потолке и стенах, сквозь которые копьями всех гостей перебили, отрубили им головы, которые посолили и в кадках отправили в столицу как трофеи, доказывающие победу.

Слышать такой анекдот (в истине коего, однако, мы сомневались) и на воле не весьма приятно. Что же мы должны были чувствовать, находясь у того самого народа, который мог сделать такое ужасное вероломство и варварство? Бедный Алексей, рассказав нам его, извинялся, что прежде не сказывал для того, чтобы не заставить нас печалиться, и что у него есть еще в памяти о японцах много кое-чего сему подобного, но он не хочет уже про то рассказывать, приметив, что и от первой повести мы сделались невеселы. Мы внутренне смеялись простоте сего человека, просили его, чтобы говорил смело все, что знает, ибо важнейшая часть уже им открыта, а остаются только одни безделицы, которые мы хотим знать из одного любопытства. Но Алексей слов наших не понимал и не хотел нас печалить.

Между тем наступил и февраль – японский Новый год, но о доме никто не упоминал.

Мы думали, что японцы слишком запраздновались и им уже не до нас, почему и заключили, что в половине месяца мы можем надеяться получить обещанную милость, но ожидание наше не сбылось, а напротив того, мы находили себя в худшем положении перед прежним: в пищу нам стали давать одно пшено и по кусочку соленой рыбы.

В первые пять или шесть дней японского праздника ни один чиновник к нам не пришел, и даже переводчики не ходили, а когда они к нам пришли и мы стали упрекать их в обмане, то Кумаджеро уверял нас, что они нас не обманули, но причина, почему не перевели нас в дом, есть та, что в нынешнее время множество рыбы идет вдоль берегов, и потому все жители города с утра до вечера занимаются рыбной ловлей, так что некому отгрести снег от назначенного для нас дома, который, простояв во всю зиму пустой, почти до самой крыши занесен снегом. Такая отговорка была очень смешна. Трудно поверить, чтобы в городе, имеющем около пятидесяти тысяч жителей, не нашлось несколько человек работников для очищения снега. Итак, мы наверное заключили, что японцы никогда не помышляли перевести нас в дом, а только обманывали с тем, чтобы, утешая нас таким образом, приучать понемногу к нашей участи. Мы прямо им говорили мысли наши, но они смеялись и уверяли нас, что мы ошибаемся.

Вместо перемещения в дом губернатор сделал нам два одолжения: позволил брать по две или по три из наших книг для чтения и велел по требованию нашему давать нам бритвы, если мы пожелаем бриться. Бороды у нас были уже довольно велики; сначала они делали нам некоторое беспокойство, но теперь, привыкнув к ним, я и господин Хлебников не хотели пользоваться таким снисхождением японцев, а более потому, что бриться надлежало в присутствии чиновника и нескольких человек караульных, которые строго наблюдали, чтобы кто-нибудь из нас не вздумал умертвить себя бритвой. Сперва японцы предложили нам бриться на наш произвол, но увидев, что господин Хлебников и я не бреемся, стали было нас принуждать к этому, говоря, что губернатору угодно видеть нас без бород, но мы таких причин не уважили, а сказали, что долг губернатора узнать, правду ли мы объявляем по нашему делу, и оказать нам справедливость, но с бородами ли мы или без бород – ему дела нет. Впрочем, все, что только можно, мы сделали бы охотно в его угождение, если бы видели какие-нибудь верные признаки, что японцы искренны и нас не обманывают, но теперь, видя тому противное и не имея никакой надежды возвратиться в свое отечество, нам не до того, чтобы бородами заниматься. Японцы несколько раз покушались уговаривать нас, чтобы мы выбрились, но не успели в своем намерении: мы твердо решились не удовлетворять пустым их прихотям.

Наконец уже и переводчики не стали таить от нас, что дело наше в столице идет не очень хорошо. Теске нам сказал, что хотя все чиновники, находящиеся в Матсмае, и даже жители сего города показанию нашему верят, но члены верховного их правительства не соглашаются на мнение здешнего губернатора, полагая, что мы их обманываем, и что переводчик Кумаджеро был не довольно сведущ в русском языке, чтобы мог верно перевести наши ответы и написанную нами бумагу, а более потому они так думают, что есть в ней некоторые места, для них весьма непонятные. Когда же мы спрашивали Теске, что японцы намерены с нами сделать, то он отвечал, что это еще точно не известно, ибо правительство их ни на что не решилось, но многие думают, что нас держать не станут, а отпустят в Россию. Мы видели, что эта последняя часть его речи клонилась к тому, чтобы нас не вовсе привести в отчаяние и подать хотя малейшую искру надежды.

Однако такое утешение не слишком много над нами подействовало: советуясь между собою о нашем положении, мы все были согласны, что нет никакой надежды получить освобождение от японцев. Оставалось одно только средство – уйти, но на такое отчаянное предприятие господин Мур и двое из матросов, Симонов и Васильев, никак согласиться не хотели. Я и господин Хлебников употребляли все способы склонить их на сие покушение; мы представляли и доказывали им возможность уйти из тюрьмы и у берега завладеть судном, а там пуститься, смотря по обстоятельствам, к Камчатке или к Татарскому берегу, как Бог даст. Мы говорили, что гораздо лучше погибнуть в море, в той стихии, которой мы всю жизнь свою посвятили и где ежегодно множество наших собратий погибает, нежели вечно томиться в неволе и после умереть в тюрьме; впрочем, предприятие сие хотя весьма опасно, но не вовсе отчаянно или невозможно. Японские суда неоднократно одним волнением и ветрами были приносимы к нашим берегам, а если мы будем править к ним, то скорее достигнем. Но все наши представления и доводы были напрасны: господин Мур оставался непреклонен, а следуя ему, и помянутые два матроса не соглашались. Однако в надежде когда-нибудь их убедить к принятию нашего плана мы стали заготовлять съестные припасы, оставляя каждый раз, когда нам приносили есть, по нескольку каши таким образом, чтобы караульные и работники не приметили; ночью потихоньку сушили мы ее и прятали в маленькие мешочки.