Шпион в Юрском периоде - Геннадий Прашкевич

— Кирк, — Джек все еще держал трубку в руке, — до какой глубины может доходить волнение?

— А это еще проще, Джек. Глубина, до которой распространяется действие волн, определяется их длиной. На глубине, равной половине длины волны, волнение практически отсутствует. Что там с погодой?

— Все то же, — сухо ответил Джек, выслушав сводку по телефону. — Пока тихо, но циклон развивается. Какой‑то умник дал ему хорошее имя. Этот циклон может здорово встряхнуть нас. Его волчок уже раскрутился, Кирк. Так что поднимайся.

— Зачем?

— Ты забыл? Мы идем к аптеке Мерда.

— А ты ложись, — заявил он мне, не слушая причитаний Отиса. — Прими душ и ложись. Ночь предстоит нелегкая.

3

Совет был правильный.

Оставалось только уснуть, но как раз это не получалось.

Шторы я задернул, комнату заволокли зеленоватые сумерки, тускло отраженные в зеркале. В них глох звон цикад, доносившийся снаружи, в них глохли неясные шорохи, непонятно чем рожденные. Город — оглохший, немой, придавленный зноем, лежал за узкими окнами. Полный молчания, темных страхов, затаенных надежд, внимательно следящий за мрачными цифрами в ежедневной газете, печально провожающий взглядами из приотворенных окон угрюмые санитарные фуры; город, сохранивший на старых рекламных щитах черное солнце с тонкими лучами–протуберанцами.

Я невольно повел плечом.

Визгливые чайки над проливом, голые эвкалипты, листва, устлавшая улицы, крыши, набережные; обмороки в душных домах, осквернители могил, сыщики–дилетанты, научные сотрудники; тревога, шорохи, страх. Что я здесь делаю? Почему именно мне предстоит лезть в морозильник, в который упрятана замороженная смерть? Все проходит, конечно. Но это не утешение для тех, кто попал на кладбище. Можно рассматривать остров со специально оборудованной смотровой площадки, можно купаться в запрещенной зоне, можно не выходить из дому, можно валяться в канаве, делай что хочешь, пока румянец, выступивший на щеках, не обдал тебя жаром. Говорят, на короткое время несчастный, заболевший адентитом, впадает в эйфорию. Он счастлив. Он любит всех и вся. Но приходит сон…

Болезни, подобные адентиту, покачал я головой, приходят из ничего и так же уходят.

Солнечный мир, счастливые люди.

Океан накатывает долгие волны на берег.

Океан приносит прохладу и свежесть, он бездонен, как вечность, в его пучинах дрейфуют кашалоты и субмарины, он утешает, он дарит надежды, он поддерживает, но однажды из смутных темных глубин, окутанных дымкой доисторических тайн, всплывает черное солнце глоубстера…

Я никак не мог уснуть.

Видимо, человечество миновало свой золотой век. Миновало, как‑то не обратив на это внимания. Великие географические открытия, расширение границ… Тогда можно было, наверное, мечтать о том, что скоро хлеба будет больше, и земель будет больше, и энергии будет больше. Но, как всякая мечта, эта тоже разбилась о реальность. Такую, как, скажем, прирост населения… Все новые и новые, жадные, требующие еды рты. Нескончаемая драка за оставшееся…

Ладно, хватит об этом. Почему Джек считает, что замороженные останки глоубстера не опасны? И почему боится циклона, названного именем Мелани?

Коротко звякнул телефон.

Я схватил трубку чуть ли не с облегчением.

— Эл, это Билл, — забормотал низкий голос. — Это твой старина Билл.

— Привет, старина Билл, — ответил я как можно радушнее. — Ты в порядке?

Понятия не имел, кто такой этот Билл, но старина Билл мне, похоже, обрадовался.

— Я продумал нашу беседу. — Голос незримого собеседника был полон какого‑то отталкивающего смирения. — Я думаю, Эл, что наш остров уже не Лэн. Он должен носить другое имя. Гинн — так вернее. Правда? Гинн — это отражает самую суть проблемы. Не остров, а овраг смерти. Не Лэн, а Гинн. Да, да, Эл, тот самый овраг, который рассекает южную сторону Иерусалима. Мы с тобой не такие уж крепкие христиане, но все же христиане. Страшный овраг пугает нас. Ахаз, царь Иудейский, прокоптил наши души смрадом, искалечил воплями сжигаемых заживо детей. Ахаз знает толк в музыке. Она всегда звучит над Гинном, Эл, как она всегда звучит над нашим островом. Мы должны с тобой убить эту кощунственную музыку, выбросить ее навсегда из человеческой памяти. И я, кажется, понял, с чего следует начинать. С музыкантов! Я, как царь Иосия, выйду на улицу с оружием. Я буду сам истреблять музыкантов и их нечестивые инструменты. Это очень богоугодное дело. Или или Лама савахвани… — печально пробормотал на том конце провода смиренный старина Билл. — Музыка преступна сама по себе, Эл, в наших душах смрад Гинна. Эволюции не существует. Это вздорная выдумка, Эл. Есть лишь бесчисленные повторения. Нам предстоит умереть.

— Да, Билл, — оптимистично подтвердил я.

— Мы обязательно умрем, Эл.

— Несомненно, Билл, — ответил я, не испытывая к нему даже ненависти. — Не думаю, что найдутся исключения.

— Это меня зажигает, Эл. — Смирение в низком голосе моего собеседника перешло в негромкое торжество. — Мы выйдем на площади, мы заглянем в каждый подвал, мы искореним музыку как явление, мы проветрим души от скопившегося в них смрада. Мы правда превратим остров Лэн в геенну огненную.

— Правильно, Билл. — Я повесил трубку.

За окном палил зной. Тяжело обвисали изнуренные ветви. Прелыми толстыми слоями лежала на земле листва. От мысли, что в этой горячей земле месяцами лежат неразлагающиеся трупы, становилось не по себе.

Вновь зазвонил телефон.

Мягкий женский голос:

— Я не рано, Эл?

— Почему ты так спрашиваешь? — так же мягко спросил я.

— Ты сердишься, когда я звоню рано. — Голос был легкий, мягкий, но в нем слышалась явственная сумасшедшинка.

— Нет, я не сержусь. Зачем мне на тебя сердиться?

— Не знаю, Эл. Тебе нравится сердиться, когда я звоню. Ты и сейчас сердишься.

— С чего ты взяла?

— Но ты же ни разу не назвал меня по имени. Когда ты сердишься, ты не узнаешь меня, я знаю. А когда ты не сердишься, ты говоришь: здравствуй, Эбби.

— Здравствуй, Эбби.

Далекий голос окреп:

— Здравствуй, Эл. Я знаю, ты много страдал. Но теперь тебе будет легче. Смерть очищает, значит, надо возлюбить ее. Я много об этом думала. Знаешь, моя жизнь не всегда была безупречной, к тому же я скрытная женщина. Я совершала недостойные поступки. Это так. Но теперь я очищаюсь, Эл. Каждая смерть, о которой я слышу, приносит мне все большее успокоение. Глоубстер, Эл, — знамение для нас…

Я положил трубку на колени. Пусть Эбби выговорится, решил я. Если слова способствуют ее очищению, пусть выговорится. Не без тайного изумления я подумал; неизвестный мне напарник Джека был необычным парнем. По крайней мере он умел вести беседы, к нему тянулись умные люди… А Лэн, правда, как Гинн, как геенна огненная… Я бы не додумался… Если пройтись по острову Лэн с трещащими смоляными факелами, здесь найдется чему гореть. Здесь все хорошо просохло. Здесь все так споро займется, что пламя будет видно даже с материка. Хорошая идея, решил я. Надо будет поделиться ею со стариной Биллом.