Иисус из Назарета - Йозеф Ратцингер

В речи Иисуса о хлебе Вочеловечение и пасхальный путь напрямую соотнесены с Евхаристией, в которой соединяются, пребывая в одном, Вочеловечение и Пасха и в которой благодаря этому претворяется схождение Бога к нам и ради нас. Так, Евхаристия оказывается в центре христианского бытия: именно через нее Бог действительно дарует нам манну, которой жаждет человечество, посылает нам «хлеб небесный» — то, чем может внутренне питаться человек, дабы быть человеком. Вместе с тем, однако, Евхаристия предстает как нескончаемая встреча Бога и человека, во время которой Бог отдает нам себя «во плоти», чтобы мы через причастие, соприкоснувшись с Ним и символически разделив с Ним тяготы Его пути, могли стать «Духом»: подобно тому как Он был преображен Крестом и в этом обрел новую телесность и новое человеческое бытие, проникнутое бытием Божиим, так и мы, приобщаясь Святых Даров, должны проходить через преображение нашей жизни, через Крест, предвкушая новую жизнь в Боге и с Богом.

Не случайно в самом конце речи Иисуса, где говорится о Плоти и Крови Сына Человеческого, которые надлежит есть и пить, мы читаем: «Дух животворит; плоть не пользует нимало» (Ин 6:63). Вспомним в связи с этим слова святого Павла: «Первый человек Адам стал душею живущею; а последний Адам есть дух животворящий» (1 Кор 15:45). Сказанное не отменяет реальности воплощения, реальности обретения плоти, но подчеркивает пасхальную составляющую Святого Причастия: только благодаря Кресту и последовавшему затем Преображению эта Плоть становится доступной нам и вовлекает нас самих в процесс преображения. Именно это великое христологическое, можно даже сказать вселенское, движение и открывается в таинстве Евхаристии.

Для того чтобы понять речь Иисуса о хлебе во всей ее глубине, необходимо в завершение остановиться на важнейших словах Евангелия от Иоанна и вспомнить, что говорил Иисус в день Входа в Иерусалим о грядущей вселенской Церкви, когда не будет ни эллина, ни иудея: «…если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Ин 12:24). В смысловой комплекс, обозначаемый словом «хлеб», входит тайна Страстей Христовых. Хлеб начинается с пшеничного зерна, которое закладывается в землю, «умирает», чтобы потом взойти колосьями. Хлеб земной может нести в себе тайну Христа, потому что и сам заключает в себе тайну «страстей», соединившую смерть и воскресение. Неслучайно в религиях мира хлеб стал одним из символов, составляющих основу мифов о смерти и воскресении божественных существ — мифов, которые отражают надежду человека на жизнь, попирающую смерть.

Кардинал Кристоф Шёнборн вспоминает в этой связи об обращении к вере выдающегося английского писателя К.С. Льюиса: прочитав двенадцатитомный труд о мифах, Льюис пришел к заключению, что Иисус, взявший в руки хлеб со словами «Это тело мое», лишь «один из целого ряда аналогичных божественных существ, связанных с культом зерна, своего рода „царь-зерно“, который пожертвовал своей жизнью ради жизни мира». Но однажды ему довелось услышать, «как некий убежденный атеист заметил, что доказательства, подтверждающие историчность Евангелий, выглядят на удивление убедительно» (Schönborn, 23). И тогда он подумал: «Странное дело. Все эти сказки об умирающем боге, похоже, не врут. По крайней мере один раз такое действительно было» (G. Kronz. Цит. по: Schönborn, 23).

Да, это действительно было. Иисус — не миф, Он — человек из плоти и крови, Он — реальное историческое событие. Мы можем пройти по тем местам, где Он бывал. Мы можем услышать Его слова благодаря свидетельствам очевидцев. Он умер, и Он воскрес. Хлеб, заключающий в себе тайну смерти и нового рождения, словно ждал Его явления, приуготавливая его, и точно так же мифы ожидали Его в надежде, что в Нем желаемое станет явью. То же самое относится и к вину. Оно — символ страданий, смерти и нового рождения: виноград, чтобы стать вином, должен пройти через очищение и отжим. Потаенный смысл Святых Даров не ограничивается только этим, как свидетельствуют расширительные толкования Отцов Церкви. Здесь мне хотелось бы привести лишь один пример подобного расширительного толкования, которое мы обнаруживаем в так называемых Апостольских Постановлениях (ок. 100 по Р.X.), где дается текст молитвы о евхаристическом хлебе, содержащей, в частности, такие слова: «Как это, бывшее разсеянным и собранным, стало одним хлебом, так собери Церковь Твою от концов земли в царство Твоё» (Кн 7, 25).[59]

Образ пастыря, который и в синоптических Евангелиях, и в Евангелии от Иоанна связывается с Иисусом, уходит своими корнями в далекое прошлое. В древних восточных культурах — как в шумерской, так и в ассиро-вавилонской — царь именовался пастырем, поставленным Богом на служение: он должен был «пасти» своих подданных. В соответствии с этим образом забота о слабых являлась одной из главных задач справедливого правителя. Вот почему в своих истоках образ доброго пастыря Христа соединяется с образом доброго царя и тем самым выявляет самое существо Царства Христова.

В Священном Писании это обозначение мы встречаем уже в Ветхом Завете, где Сам Бог представляется как Пастырь Израиля. Это представление, лежащее в основе иудейского благочестия, давало народу Израиля утешение в тяжелые времена, сообщая ему чувство уверенности. Вспомним в связи с этим Псалом 22, где это абсолютное доверие находит свое яркое выражение: «Господь — Пастырь мой; <…> Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной» (Пс 22:1, 4). О Боге-Пастыре говорится и в Книге пророка Иезекииля (Иез 34–37), где дана развернутая картина, мотивы которой звучат затем в притчах о пастыре синоптических Евангелий и в «пастырской речи» Евангелия от Иоанна: помещенные в новый временной контекст, слова из Книги пророка Иезекииля воспринимаются как пророчество о пришествии Иисуса. Иезекииль жалуется, что «пастухи» все стали корыстолюбивы, и возвещает о том, что настанет время, когда Бог Сам соберет Своих овец и станет заботиться о них. «Как пастух поверяет стадо свое в тот день, когда находится среди стада своего рассеянного, так Я пересмотрю овец Моих и высвобожу их из всех мест, в которые они были рассеяны в день облачный и мрачный. И выведу их из народов, и соберу их из стран, и приведу их в землю их <…> Я буду пасти овец Моих и Я буду покоить их, говорит Господь Бог. Потерявшуюся отыщу и угнанную возвращу, и пораненную перевяжу, и больную укреплю, а разжиревшую и буйную истреблю; буду пасти их по правде» (Иез 34:12–13; 15–16).

Именно к этим словам из Книги пророка Иезекииля отсылает Иисус, когда в ответ на недовольство фарисеев и книжников, вызванное тем, что Он позволил Себе разделить трапезу с грешниками, рассказывает притчу о девяноста девяти овцах, пришедших с пастбища, и об одной заблудшей овце, на поиски которой отправляется пастух, чтобы потом, найдя ее, с радостью взять на плечи и отнести домой. Этой притчей Господь говорит Своим противникам: разве вам не ведомо Слово Божие, записанное Иезекиилем? Я делаю только то, что велит Бог, Который есть истинный Пастырь: Я хочу отыскать потерявшуюся овцу и угнанную возвратить.

Особого внимания заслуживает неожиданный поворот темы «пастыря», который имеет прямое отношение к тайне Иисуса Христа: Евангелие от Матфея сообщает о том, что по окончании Тайной вечери Иисус, на пути к горе Елеонской, сказал Своим ученикам слова, повторяющие пророчество Захарии (Зах 13:7), которому пришло время свершиться: «…все вы соблазнитесь о Мне в эту ночь, ибо написано: поражу пастыря, и рассеются овцы стада» (Мф 26:31). И действительно, у Захарии мы встречаем образ пастыря, «который по воле Божией принимает смерть во имя нового начала» (Jeremias, 487).

Этот неожиданный образ пастыря, который, принимая смерть, становится спасителем, тесно связан с еще одним мотивом Книги пророка Захарии: «А на дом Давида и на жителей Иерусалима изолью дух благодати и умиления, и они воззрят на Него, Которого пронзили, и будут рыдать о Нем, как рыдают об единородном сыне, и скорбеть, как скорбят о первенце. В тот день поднимется большой плач в Иерусалиме, как плач Гададриммона в долине Мегиддонской. <…> В тот день откроется источник дому Давидову и жителям Иерусалима для омытия греха и нечистоты» (Зах 12:10–11; 13:1). Гададриммон — город, названный по имени одного из умирающих и воскресающих «растительных» божеств, о которых мы говорили в связи с образом хлеба. Его смерть и воскресение поминались истовым ритуальным плачем, и этот плач был для тех, кто хоть раз слышал его — а пророк и его читатели принадлежали к их числу, — символом бескрайней печали и скорби. Для Захарии Гададриммон был одним из тех ничтожных богов, которые воспринимались Израилем как мистические химеры и потому презирались. Тем не менее именно из-за связанного с ним ритуала плача он становится таинственным прообразом Того, Кто действительно существует.