Наваждение - Вениамин Ефимович Кисилевский

наши законы, отчего ни разу не доводилось мне слышать, чтобы какого-нибудь подонка-растлителя засадили? А еще подосадовал, что цепная реакция может оказаться по-чернобыльски необратимой. Ведь раньше, если неожиданно возникала у пацана какая-то необъяснимая тяга к другому пацану, он и пугался, и стыдился, никому и ни за что на свете не открылся бы в своем наваждении. Из этих пацанов вырастали потом нормальные, путные мужики, напрочь забывавшие о посетивших их в детстве призраках. А где гарантия, что нынешние мальчишки, обнаружив у себя подобный интерес, сочтут его грязным, нездоровым, постараются раз и навсегда выкорчевать его из себя?

Никто не возражал, все, я мог не сомневаться, были солидарны со мной. Но вдруг подал голос Сидоров.

— Так-то оно так, — хохотнул он, заботливо наполняя стаканы, — но трудно судить о еде, которую не попробовал. У меня дружок есть, всю жизнь на Севере прожил. Пришел ко мне, увидел, что я раков ем, скривился. Как, говорит, ты можешь в рот брать такую гадость? Дал ему для заманки, он пожевал — и выплюнул. Дрянь, сказал, несусветная, не только жрать — глядеть противно. А теперь посмотрели бы вы на него — за хороших раков под пивко жены родной не пожалеет.

— Что ты хочешь этим сказать? — не сориентировался я.

— А ничего, — подмигнул Севка, — раки, говорю, вещь хорошая, под пиво.

— Кажется, Сидорову не по душе праведный гнев Стратилатова, — хмыкнул Аркадий, наш анестезиолог. — С чего бы это, братцы?

Вспоминая о том, как приглянулся Сидоров хирургическому отделению, я не однажды использовал слово «почти». Возлюбили Сидорова не все, Аркадий мог бы, наверное, посоперничать со мной — основания для того были веские. А славный малый, добродушный увалень Сидоров, каким знала его каждая санитарка, не скрывал своей неприязни к Аркадию, нарочито не скрывал. Все это видели, и все делали вид, будто не замечают, — как сговорились. Один из лучших способов решения проблемы — притворяться, что ее не существует.

— А что по этому поводу в талмуде изречено? — насмешливо ответил Сидоров. — Кто у вас там кого родил, чем и куда? Тебе бы давно пора свалить в киббуц, заодно бы и разобрался там, а?

Такого откровенного выпада, прилюдно, Сидоров себе раньше не позволял. Аркадий побагровел, но смолчал. Затем поглядел на часы, фальшиво ахнул, что опаздывает, и ушел.

— И у меня еще дела сегодня, — прервал нависшую паузу Покровский, — будем закругляться.

Мы, обрадовавшись, что отпала необходимость как-то реагировать на случившееся, тоже засобирались. Никто, и я в том числе, ни словечка Сидорову не сказал. Потому, скорей всего, что эту каверзную тему лучше было не затрагивать, нехорошая она, опасная. Но чувствовал я себя довольно пакостно.

Я всегда выделял Аркадия среди других коллег. Не дурак, деликатный парень, книгочей. И оперировать с ним одно удовольствие — когда он вел наркоз, за больного можно было не беспокоиться. Меня национальность Аркадия волновала меньше всего, я вообще далек от шовинизма, в любом его проявлении. Среди моих приятелей, еще со школьных, студенческих лет, было немало евреев. Не выбирал, конечно же, просто так получалось, что привлекавшие меня ребята оказывались евреями. Никогда не был антисемитом и не понимал националистических вывихов у других. Не обязательно по отношению к евреям — вообще к любому другому народу. Неприкрытый, демонстративный антисемитизм Сидорова меня особенно бесил — вне зависимости от моего общего неприятия Севки.

Увы, антисемитизм на Руси был, есть и будет, глупо отрицать. Как и глупо отрицать, что мы, русские, часто заведомо необъективны к евреям, приписывая качества, большинству из них не свойственные. Начиная с мнения, будто евреи не приспособлены к физическому труду, прежде всего к изнурительной крестьянской работе. Как-то не стыкуется это с тем, что в Израиле одно из самых эффективных в мире сельских хозяйств, песчаные и каменистые пустыни они превратили в плодороднейшие нивы, урожаи на порядок выше, чем на украинских и донских черноземах. И вояки они первостатейные, чего уж там — достаточно шестидневной войны с мощным даже не по арабским меркам Египтом. Но еще глупей — спорить с махровым антисемитом, пытаться что-то доказать ему. С таким же успехом можно уговаривать истеричную девицу подержать в руках морскую свинку, убеждая, что та безобидна, безвредна и даже симпатична. Антисемитизм у русских в крови, он генетически сильней любой рассудочности. Уж на что обожествляли Сталина, однако детей немилым русскому сердцу и русскому уху именем Иосиф крайне редко называли, не в пример ленинскому Владимир.

Перед тем, как посудачить о гомиках, мы в кабинете Покровского вспомнили о Чикатило. Тоже веселенькая история. Этот монстр загубил больше полусотни человеческих жизней. Чудовище — выкалывал глаза, вспарывал животы, вырезал половые органы. Никто не придал значения тому, что он, живущий в России, был украинцем. Но ведь Чикатило мог оказаться и кавказцем, и евреем — маньяк, нелюдь не имеет национальной принадлежности. Вот подарочек был бы нашим ура-патриотам, страшно подумать.

Но к Сидорову счет особый. К Севке Сидорову, обладателю одной из самых русских, самых незыблемых фамилий. Трудно, кстати, объяснить ее популярность. Ну, Иванов, Петров — понятно. Почему, однако, третьим в этом ряду идет Сидоров, а не Федоров, например? Вряд ли когда-то имя Сидор могло соперничать популярностью с Иваном и Петром. Или не в имени здесь дело? Но принципиальней другое — в жилах антисемита Всеволода Петровича Сидорова текла еврейская кровь. Мы не в десятимиллионной Москве живем, все более или менее известные люди на виду. Знали мы и Севкиного дедушку по материнской линии, знаменитого когда-то в городе психиатра Моисея Львовича Ашкенази. Много это или мало, но четверть Севкиной крови была иудейской. Мне противны любые проявления шовинизма, но семит, пусть даже не стопроцентный, на каждом углу поносящий «пархатых», стократ отвратительней.

Так получилось, что в тот день, буквально через полчаса, мне вновь суждено было встретиться с Севкой. Я решил пройтись домой пешком, заодно в магазин-другой заглянуть, и столкнулся возле гастронома с Сидоровым. Не успел сделать вид, будто не заметил его, к тому же он сам подошел ко мне.

— Платоныч, — радушно заулыбался, — на охоту вышел? — Цепко скользнул взглядом по моему лицу, полюбопытствовал: — Что это вы будто не в духах?

Не следовало с ним разбираться, да и смысла не имело, тем более на запруженной народом улице, но я не удержался, спросил:

— Зачем вы Аркадия Семеновича оскорбили? Неумно это и неинтеллигентно, разве непонятно?

Он помедлил, и голос, когда заговорил, прозвучал насмешливо, враждебно:

— А чего это вы вдруг его адвокатом заделались? Питаете слабость?

— Слабость, насколько я осведомлен, должны питать скорее