Наваждение - Вениамин Ефимович Кисилевский

вы. — Мой намек был слишком тонок, чтобы Сидоров дотумкал, куда он метит, но я не отказал себе в удовольствии хотя бы так ткнуть его носом в собственную блевотину.

— Ох, Борис Платонович, не те газетки и журнальчики вы с ним почитываете, — одними губами улыбнулся Севка.

— Газетки тут ни при чем, — сухо ответил я, давая понять, что продолжать разговор не намерен. Но он не уходил.

— Может, и ни при чем. Тут, наверно, кое-что другое. При чем, вернее, кое-кто. Только зря вы на меня буром прете, я у вас на дороге не стою, пользуйтесь в свое удовольствие. А бабенка приятная, могу порекомендовать. — И пошел от меня, раскачиваясь и насвистывая «мы с тобой два берега у одной реки».

«Убью, сволочь», — подумал я, ненавистно глядя ему вслед. Тогда это было всего лишь ничего не значащее сочетание слов, в ту пору я еще не вынашивал мысли покончить с ним. Кольнуло меня другое — он уже знал, что я побывал у Веры. Откуда знал — Вера донесла? Сволочь…

* * *

Какая — эта мысль не дает покоя — была бы уготована мне судьба, не продлись эта цепочка случайностей? Проще всего полагать, что каждая жизнь — цепочка банальных и роковых совпадений, Сознаем мы эту истину или нет, принимаем или не принимаем, жалкие щепочки мы в неуправляемом вселенском водопаде. Но никакие звезды, никакие зодиаки-гороскопы не предопределяют нашу судьбу — неправда, что чему быть, того не миновать. Как чушь и неправда, что не утонет тот, кому суждено быть повешенным. Утонет как миленький. Не всё, ребенку ясно, игра случая — многое и многое зависит от нас, но уж наверняка не лежал бы я сейчас в белой майке на диване, затягивая на веревочке жизни последние памятные узелки. И не готовился бы я к смерти, не встреться мне в тот морозный декабрьский вечер в магазине Вера, не окажись я потом в ее квартире. Что встретил — случайность, но что оказались вместе — моя воля, добрая или недобрая.

Около трех недель прошло после нашего «именинного» танца, и подействовали они на меня благотворно. Как ни странно это, но «подержав» Веру в руках, возбудившись от ее близости, я угомонился. Неудачная аналогия, однако, что-то вроде апатии, возникающей к женщине после удовлетворенного желания. И хотеть ее перестал, и ненавидеть. Осталось лишь вязкое чувство неудобства, когда приходилось общаться с ней. Думаю, решающую роль здесь сыграло, что оказалась Вера дочкиной одноклассницей, словно бы в другое измерение сместилась.

И она, я замечал, перестала нервничать в моем присутствии, даже несколько раз попыталась улыбнуться. Вот чего я действительно побаивался, так это Вериной улыбки, — ведь ее можно было истолковать однозначно, если Вера, танцуя, все-таки коснулась моих оттопыренных брюк. Но ни разу мы с ней даже словечком, не относящимся к работе, не перекинулись. К тому же, как всегда бывает поздней осенью и в начале зимы, в отделении скопилось много тяжелых больных, мы часто и подолгу оперировали, не до копаний в себе было.

В тот декабрьский вечер я забежал после работы к Ларисе — она позвонила, сказала, что Платоша затемпературил. К счастью, оказалась легкая простуда, зять мой находился в поездке, мы очень славно провели время, даже выпили знаменитой дочкиной — мамина школа — вишневой наливки. Я возвращался домой в прекрасном настроении — нечасто со мной случалось в последнее время, — крепко, здорово похрустывал под сапогами снежок, дерзкий ветерок не холодил, а лишь подзадоривал. Увидел на другой стороне улицы непогасшую витрину еще не закрывшегося гастронома, вспомнил, что дома нет хлеба, и заспешил к нему.

В хлебном отделе стояла небольшая очередь, человек десять. Вера была третьей. Она не заметила меня — рылась в кошельке. Делать это было ей неудобно — одна рука занята тяжелой, видно, раздувшейся хозяйственной сумкой, через плечо висела другая, поменьше, в довершение ко всему под мышкой зажата какая-то коробка. Я смотрел, как она неловко расплачивалась, прятала сдачу, а потом, отойдя в сторонку, пыталась засунуть в плечевую сумку два купленных батона. Влез только один, и она, со вторым в руке, направилась к выходу. Мне повезло, я уже отходил от кассы, еще бы немного — и настиг бы Веру. Специально шел медленно, медленней, чем она, давая ей возможность удалиться от меня.

Вышел — и притормозил, наблюдая, как она мучается со своей поклажей. Вера остановилась в нескольких шагах, спиной ко мне. Коробка упала на землю, не хватало третьей руки, чтобы поднять ее. Опустила сумку, нагнулась за коробкой — сползла с плеча другая сумка, переключилась на нее — свалился в снег батон. Подобные номера откалывает в цирке нескладеха-клоун, дабы посмешить публику. Но Вере — даже не видя ее лица, но одним движениям нетрудно было догадаться — веселиться хотелось меньше всего.

Случай — что встретил ее. Но мог бы не подходить, не демонстрировать альтруистический порыв. Вера, в конце концов, и без меня как-нибудь управилась бы. Что, не мог не подсобить сотруднице, дочкиной однокласснице, знакомой женщине, просто женщине? Но ведь не просто женщине — молодой, красивой, раздразнившей, разбередившей меня. Мне вдруг, как бы я там ни угомонился, — себя-то зачем обманывать? — захотелось побыть немного с ней вдвоем, услышать ее голос. Вишневка ли виновата, беспечное мое настроение, хороший зимний вечер, поджидавшая меня пустая квартира — какое уже это имеет значение? Я подошел к ней. К женщине, на которой я вскоре женюсь, которой я куплю новый футляр для очков, замшевый, коричневый, взамен ее старого, пластмассового, треснувшего. А она прожжет его…

Женщины — Валя и Маргарита исключение — большого места в моей жизни не занимали. Я рано женился, на пятом курсе. Но не скоропостижно, три года мы с Валей дружили. И нравились мне женщины редко. Совсем редко. Я много над этим размышлял — для всего, если покопаться, сыщутся причины. Для себя таких причин я отыскал три. Не связанные друг с другом, разбросанные во времени, не бог весть какой событийности, они что-то сдвинули во мне, отвернули от женщин. Не до конца, к счастью, отвернули, но отношение к полу, именуемому прекрасным, основательно подпортили…

Мне было лет четырнадцать, я забрался на чердак нашего дома, куда сваливалась всякая ненужная рухлядь. Глянул — и остолбенел. На старом диване, продавленном и пыльном, лежала моя соседка и ровесница Светка. Голая, грудастая, потная. На ней извивался, дергался, белея незагоревшей попкой, Вадик, тоже из нашего дома, на год моложе нас со Светкой. Рядом с