В Петербурге летом жить можно… - Николай Крыщук

Правда, говорили, комары в это лето особенно осознанно и непримиримо борются за наше место под солнцем, но ведь и наука почти уже не стоит на месте. К тому же на три дня всего-то!

В общем, решил сбежать, то есть улизнуть в краткосрочный отпуск из одной своей жизни в другую, то есть отвезти семью в деревню. Для этого зарядил друзей с машиной, соблазняя обыкновенными сельскими чудесами. Набили багажник минутными ценностями, сами, минутные, уселись. Было еще несколько книг и подарков для деревенских старух. Из духовного – все.

Но для машины ведь это и неважно. Она мыслит килограммами.

Чувствую с первых километров, не столько машина нас собирается везти, сколько сама мечтает выжить. Больше восьмидесяти не одолевает, экономя по-старчески драгоценные запасы оставшейся энергии. Но едем. Обсудить-то с ней ее личные проблемы нет никакой возможности.

Через какое-то время старушка остановилась и обидчиво замолчала. Нервный водитель грузовика за бешеные деньги довез нас до авторемонта. Там за бешеные деньги в течение пяти минут механики состроили какие-то инвалидные приспособления. Предупредили при этом, что путешествие отменяется, надо рулить домой.

В поисках обратной дороги мы выкруглили на какой-то пустырь, и тут абсурдистка остановилась навсегда, вперившись бессмысленными фарами в горизонт.

Знаю я эти тупики (или пустыри) жизни – кто-нибудь всегда находится. На этот раз спасителя звали Валера. Когда он потянул нас на своем металлическом шнуре в Петербург, день начинал уже величественно засыпать.

Приключений обратного путешествия описывать не буду. Около полуночи мы уже сидели на нашей кухне. Покидали все, что было в сумках, на сковородку и выпили: «С приездом!»

Валера был усталый и свою заслуженную выпил с удовольствием. Усталый он был потому, что ездил в командировку в Москву, потом заглянул в Подмосковье к дяде, да еще на обратном пути подвез такого же несчастного, как мы, до Петрозаводска. Машину на пути пришлось ремонтировать, и она упала ему на руку. Продавленную рваную рану забинтовал подорожному. На пустыре решил немного покемарить, а тут мы.

Перебинтовывая рану, мы громко дивились его молчаливому героизму. Шашлык к этому времени задымился, водка успела охладиться, и разговор пошел.

Да вот не совсем-то он и пошел.

Валера прислушивался некоторое время к незнакомым словам и, к его чести, решил не длить эту мутную ситуацию.

– А я художественную литературу читать не люблю. Прочитал всего две книжки. Первую мне бабушка дала. Называется «Гибель Чапаева». Автора не помню. Вторая «Три поросенка». Все.

Было ясно, что он не шутит. Это ведь чувствуется, когда человек не шутит.

– Валера, этого не может быть! Ты ведь закончил школ у.

– Я учился в деревне, – отвечает. – И потом, у ме ня была подружка Жанна. Она уносила к себе мой дневник. Да правду сказать, и учителя были добрые – тройку всегда поставят. И отец особенно не надоедал – пил очень.

И тут, после минутного шока, разговор действительно пошел. Нам всем вдруг захотелось подружиться на этой внекультурной почве. Я к тому же испытывал малоосознанное чувство вины, поэтому был особенно разговорчив и подчеркнуто прост.

– И вот едем мы мимо какой-то там афганской деревни, – рассказывает, увлекшись и вполне доверившись нашему пониманию, Валера, – а старик, сидя на крылечке, берет винтовку и стреляет в спину колонне. Ну, мы свои пушки развернули и всю деревню размазали.

– Валера, как же так? Ведь там были ни в чем не виноватые женщины и дети.

– А он зачем? Мы в него не стреляли.

– Но он видел в вас врагов. В драке виноват тот, кто начал первым. А мы в Афганистане начали первыми.

Молчит. Улыбается светлоглазо. В улыбке недостает нескольких зубов. Может, в Афганистане потерял, а может, когда по пьянке заехал в витрину мебельного магазина и резко тормознул.

Спать мы разошлись друзьями. Утром перекусил он наскоро и уехал. Денег не взял.

Из дневника

Жизнь захламливается и пустеет не от отсутствия ума, таланта, любви, а от оскудения стремлений. Хотя, разумеется, все отрицательно перечисленное – стремление предполагает. Но мы зацикливаемся на чем-нибудь одном, полагая, что в нем главное, всё. Неудача или неспособность, подстерегши, высасывают нас. А всё – это, собственно, стремление.

Желание предполагает удовлетворение. Стремление имеет в виду высоту притязаний и вечную недовоплощенность. Стоит ли обрекать себя на такую муку?

Вопрос праздный. Так же как вопрос о моральном содержании стремления. Тут просто есть или нет. Жизнь или смерть. Смерть или стремящаяся к ней жизнь. Больше ничего.

Дорогая, я пригласил бы вас на танец, но мне стыдно моих дырявых штиблет. К тому же, я почти не переставая думаю о смысле жизни.

Из дневника

Иногда говорят: «Ты – гений!» В юности произносили это серьезно, что свидетельствовало о глупости возраста, живущего несуществующими перспективами. Сейчас произносят закавыченно, просто в знак одобрения, что почему-то обидно.

А что если некто и впрямь – гений? Как с ним себя вести?

Очень просто: попрекать немытыми волосами и гонять в магазин. Не младенец же!

Из дневника

Чего только я в жизни не упустил! Я не стал актером кукольного театра, куда меня приглашали еще школьником. Мне казалось, что это закулисное поприще унижает мои грандиозные планы. К тому же, озвучивая всех этих фантошей, можно было испортить голос. Так мне казалось. И кто знает, может быть, я был не совсем неправ.

Еще я не стал доктором наук, а может быть, и академиком в области изучения древнерусской литературы. После окончания университета меня рекомендовали в аспирантуру Пушкинского Дома, где было свободным лишь место на отделении древнерусской литературы. Но я-то в университете занимался «серебряным веком». Какой скачок необходимо было совершить через эпохи! Кроме того, мне казалось нечестным оставлять без присмотра своих символистов, с которыми я, впрочем, скоро раздружился. Но в тот момент это было бы предательством.

Представляю, как я ходил бы сегодня перед студентами бодрым остроумным старичком и говорил бы остроумно, что, конечно, ни в «Слове о погибели Русской земли», ни в «Повести о разорении Рязани Батыем» следов устного народного творчества киевского периода, созданного талантливыми смердами, жившими, увы, в курных избах полуземляночного типа, почти не сохранилось, но если мы отвлечемся немного от Эдика Лимонова и, напротив, направим движение наших юных мозгов в эту стародавнюю, но прелюбопытнейшую старину, то непременно даже в скудных фольклорных остатках среди произведений письменных сможем-таки обнаружить особенности этого стиля.

И при этом, скорее всего, я бы присвистывал и притопывал, и повел бы глазами в непрогнозируемую даль прошлого, и, скорее всего, покраснел бы то ли от удовольствия, то ли чтобы скрыть от себя некоторую дискомфортность в настоящем.

Спаси меня бог от этих игр! Древнерусская литература здесь, разумеется, ни при чем. Стоят у меня и сегодня на почетном месте и «Повесть о Петре и Февронии», и «Повесть о Горе-Злочастии». Давно, правда, не открывал, пересказать не берусь, но помню ощущение какой-то воодушевляющей тайнописи. Однако разве это повод превращаться в специалиста?

Еще я не стал планеристом, о чем страстно мечтал в детстве. Прельщал свободный полет, короткое общение с небом, власть над аппаратом, корпус которого потрескивает в абсолютной, ненарушаемой даже птицами тишине.

Я оставил позади себя неслучившиеся дружбы, отупляющие, в силу нерешительности характера, поцелуи, невыигранные единоборства, на которые не явился не по причине трусости, а потому что мне вдруг становилось скучно. В результате получилось то, что получилось. Не могу сказать, что я слишком грущу по этому поводу.

Из дневника

Задумался: почему человек идет в милиционеры? Ну не потому же, что любит гулять по улицам? Как бы это продвинуло меня в отношении смысла жизни!

Потому что любит драться? Тоже было бы довольно естественное объяснение. Из колющего чувства справедливости, которое можно реализовать без высшего непосильного образования? Не думаю, что большинство.

Вчера один взял у бабки сумку, в которой содержались для продажи бутылки с пивом, и опустил грубо на асфальт. Та замерла подчиненно, сосчитывая в уме убытки.

Может быть, милиция – кратчайший путь развращенному армией и в темноте грезящему о власти? Последнее объяснение наиболее вероятное, но уж слишком взрослое.

А детские, между тем, явно не проходят. Ведь не поступают же в холодильный институт из любви к мороженому, а в пожарную часть – из тяги к огню. Скорее уж из пристрастия к шашкам. В таком объяснении, по крайней мере, детского и взрослого поровну.

Так, вероятнее всего, и семью заводят, и детей вынашивают и воспитывают, и в смерть углубляются. Правда, есть еще слезы, воспарения, тоска, доблесть… А то чем бы иначе питалось бессмертное искусство?