В Петербурге летом жить можно… - Николай Крыщук

– Джон, милый, скажи, а что же тебе нравится в нашей жизнерадостно-озлобленной молодости, если старый Запад так уж плох?

– И не любит вас!

– И не любит нас!

Джон смеется:

– У вас полевые цветы – невероятно красивые. И дети. Хотя я все равно не понимаю, как вы могли привыкнуть к вашей ужасной жизни.

Ах, Джон! Как объяснить? Просто мы пришли к этому столу из разных эпох. Возможно, в твоем доме уже не одно поколение сжилось с проливными пейзажами Тернера на стенах и с кофе, разливаемым в керамические чудеса Веджвуда, а моя мама в это время впервые увидела себя в зеркале и испугалась. В детстве моей радостью были мандарины на елке и свист посленовогодней хвои в печке, а моей заботой – дрова и чернильница-непроливашка, отогреваемая зимой дыханием. Ты видел ли свое лицо в начищенном до ослепления глаз примусе? Знаешь ли, что значит плакать о человеке, который известен тебе только по портретам? А так и не испытанный праздник первого велосипеда?

Мы сидим на уютной кухне с окном, глядящим в отцветающую сирень, согреваем в ладонях якобы армянский коньяк. В который уже раз вспухает кофе в джезве. Цветной телевизор развлекает нас беззвучным водевилем. Первые и, даст бог, последние баррикады в моей жизни не оставили никакого следа у нашего дома. Почему ты не радуешься со мной, Джон?

На следующий день Джон и Энн сбежали с балета и отправились шляться по городу. За десять долларов они наняли у Аничкова моста катер и увидели Петербург таким, каким он и хочет казаться. Хозяева угощали их лимонной водкой с хлебом и песнями Кинчева.

Часов в одиннадцать мы разлили по тарелкам украинский борщ и открыли шампанское. Аскетизм и жанровая строгость гостей недолго сопротивлялись напору нашей строго наоборот устроенной жизни. Как, впрочем, и все воспитанное. Повеселевший Джон предложил мне завести в Лондоне собственный ресторанчик. Предложение это, впрочем, мало походило на деловое.

– У вас самые замечательные помидоры и – шампанское.

– Э, Джон, ты противоречишь себе.

– Я не противоречу, я – эволюционирую.

В этот вечер гости уезжали. Только встретившись с иностранцем, узнаешь, что у нас безумно дешевое такси.

Из окна машины я увидел мужчину, который безмятежно спал на трамвайных рельсах. Прохожие показывали на него пальцем и смеялись. Никому и в голову не приходило помешать его опасному отдыху. Слава богу, трамваи у нас почти не ходят.

Я взглянул на Джона. Он сидел с закрытыми глазами и улыбался.

– Я понял, как в этой стране выжить, – сказал он. – Надо каждый день пить.

Как жалко, что я не знаю английского.

Джон обещал написать. Мы расставались, когда цвели липы.

За окном снег, и рано темнеет. Письмá из Англии все нет. Письма из Англии идут долго. А у нас примерно век прошел.

Из дневника

Любовь – симфонический концерт, сыгранный на одной струне. Не то – супружество. Тут все – инструменты, ведут свою партию, пытаясь при этом как-то друг с другом договориться.

Есть, однако, тип людей, которых трогает не столько музыка, сколько ее посвященность в смерть. Они пытаются довести себя до этого восторга смерти, который в пределе своем равен самоубийству. Лучший концерт они надеются сыграть, когда последняя струна будет порвана. Увы, это не удавалось еще никому, даже самому доблестному.

Из дневника

Тамбур зимней электрички. Курю. Тогда еще не запрещали. И вдруг входит она, варежки надевает. Взглянули друг на друга и сразу все поняли. Взгляд ее светло-голубых с зеленью глаз сначала толкнул, но тут же, как бы одумавшись, притянул к себе. Такая вся узнаваемая. Сестра, да не просто – двойняшка. Все ведь мы любим совершенство. Когда, спрашивается, потерялись?

Рядом с ней ее мать, ее муж, ее брат и ее сынишка. Воскресенье. Выехали семьей за город.

Вся наша будущая жизнь с ней промелькнула в одно мгновенье. Какие-то ворохи необъятного тепла и веселья. И она их видит. Точно. Губы пересохшие облизывает. Улыбаемся друг другу с каждой секундой все виноватее и обреченней. Поезд уже тормозит.

Я поднял брови, как бы извиняясь. Она едва заметно вскинула плечи и отклонила ладошку в сторону семьи. Потом глаза ее стали укрупняться от слез, улыбка все никак не могла кончиться, снег сыпанул в открывшуюся дверь прямо ей на волосы.

Всё.

Легче, легче…

За ночь, что мы не виделись, скамейки поседели.

– Ну и вот, – говоришь ты, – селедка такая, аж сиреневая, слезу точит. Для меня работа, ты ж понимаешь! Из всех девушек только мы с Зойкой умеем открывать шампанское. Так у них всех жизнь сложилась. При этом такие раскованные, платья на всех ходят, шалят. А я чуть не плачу. Нет, ты скажи, есть спасение в этом мире, есть? Боже, как я тебя люблю!

Я бормочу что-то в ответ. Птицы еще глупее нас – поют. Закат, нищий, рыщет в переулках, минуты его сочтены. Старушка крестит нас, благословение тает на ее бескровных губах.

Заходим в закрытое на обед кафе. Перед нами ставят бутылку «Фетяски», чашечки с шоколадом, тройной кофе, пачку сигарет. Ты прижимаешь бутылку к груди, согреваешь:

– Никому не отдадим!

Какое это имеет отношение к нашей жизни, какое?! И спасения нет. К чему глупые вопросы?.. А в плечах не тесно? В ноги не холодно? Деньги-то вообще нужны?

Вот и поговорили.

– Да, – бормочешь ты сама себе, когда мы выходим из кафе, – пора какую-нибудь заботу придумать. А то чувствуешь себя все время виноватой.

Город медленно складывается в ночь, как в шкатулку. Солнце прощально уже бегает от окна к окну. Дети подбадривают глохнущий воздух. Троллейбусы роняют искры. Когда хорошо молчать, верный признак, что хорошо.

Пес необыкновенной породы валяется под деревьями, кусает снег.

– Какой сóбак! – восхищаешься ты. – Нет, ну ты посмотри! Такие должны быть дети – с большими головами.

Время протекает сквозь нас, чтобы никогда не вернуться. К чему бы привязаться, да хоть бы и привязать себя, чтобы не несло так? Но все, все проносится мимо и само только о том и мечтает – к чему бы привязаться? Ты прислонилась, думала, я – причальный, и закружило, и понесло еще сильнее.

Легче, легче. Надежда ведет себя с нами, как хорошенькая женщина со своим старым мужем. Это Пушкин Анне Петровне. По-французски, разумеется.

– Я вообще-то уже готова. Уже могу. Сыночек вырос. Каких-нибудь новых потрясений ждать не приходится. Откуда?

Ну вот. Привет.

Из дневника

В Петербурге – первый после зимы дождь. Радуемся, как долгожданному письму от Самого.

Выросли, точно из-под земли, грибы зонтов. Под каждой шляпкой – ножка. Каждая ножка – личность. С ума сойти!

Население в задумчивости. Обдумывает планы предстоящего сумасшествия. Весна.

Из дневника

Давайте поговорим! Нам хочется поговорить. Мы жаждем ясности и понимания, чтобы потом уже отвернуться от них, гримасничая.

По случаю заглянул в «ящик», где шел канал «Иллюзии». Сюжет такой: он и она словесно рисуют идеал. Их находят друг для друга и ведут под венец. С завязанными глазами. Буквально. Развяжут только по сле того, когда каждый из них скажет трепетное «да».

Смеялся до обморочного плача.

Одна дама справедливо заметила, что, судя по брачным объявлениям, за бортом семейного корабля остались исключительно стройные блондинки, голубоглазые красавицы, все исключительно увлекающиеся, чуткие, особенно любящие, понимающие в кухне и икебане, без проблем и, конечно, б/в (без вредных привычек).

Какая досада!

Я себя в этой ситуации чувствую, как герой ниже мной приведенного анекдота.

Ночной звонок в квартиру. Хозяйка, не открывая дверь:

– Кто там?

– Я по брачному объявлению.

– Слушаю вас.

– Вы ищете мужчину до тридцати пяти лет, рост не ниже 175, цвет волос не обозначен, терпимого к кошкам и гладиолусам?

– Да.

– И чтобы не пил, не курил, не храпел, принимал на ночь тазепам, а утром подавал в постель кофе со сливками?

– Да, да!

– Так вот, я пришел сказать, что я вам не подхожу.

Из дневника

Сказала:

– Я вас обожаю первой любовью, а люблю – последней.

Откуда эти слова в неупавшем орехе?

Танго забытых обид

Душное было лето. Август душный. Сентябрь. Небо выцвело, как детская рубашечка. С солеными подмышками на горизонте.

Палого листа нет – ждет, мертвый, своего часа. Переулки соблазняют тупиками, незнакомые и мучительные, как Лажечников.

Скопилось много билетов на метро.

Купил домой большой арбуз на вырез – захотелось оставить по себе светлую память. Все получилось.

Реальность – смешное понятие, если речь не о криминогенных дворах и физических увечьях.

На меня давно махнули рукой – такое лето.

Зашел в магазин, где продавали мебель из ореха. Или под орех. Нет, все-таки, кажется, из ореха. Крышки столов, напоминающие волокнистые горы с вертолета. Сползающие по гнутым ножкам винограды. Стопы у ног, разумеется, львиные. Ослепительное зеркальце в уголке на случай прыщика.