Четыре выстрела: Писатели нового тысячелетия - Андрей Рудалёв
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Еще в своих ранних колонках Сергей писал, что «русский язык построен на мелодии простора» («Левый поворот летней дороги»), в то же время он сетовал, что «пропала литература про путешествия» («Цветущая всемирная отзывчивость»). В какой-то мере его «Книга без фотографий» и стала восполнением этого пробела, ведь «русскому литератору (целое десятилетие валявшемуся под столом) путешествия прописаны медициной. Надо мерить мир шагами. В изумлении перед цветущей сложностью, в чем и состоит всемирная отзывчивость» («Цветущая всемирная отзывчивость»). В последнее же время литератор крайне локализовал свое пространство, замкнулся на себе и перестал чувствовать не только пространство, но и время. Сергей же призвал к реализации гоголевского рецепта о необходимости проехаться по России, узнать ее. Отмерить ее своими шагами, ведь без этих шагов и писатель не может состояться.
Сергей, сам не хранящий фотографии, представляет фотоальбом, в котором фатализм сочетается со свободой воли. «Бабье лето» в большой политике краткосрочно. Путешествие в политику и фото поражения засняла машина с мигалкой и кряканьем, с начинкой из «горячего кусочка власти». После была фотография печати одиночества на холодной стали лопаты дворника, которым автор стал на неделю.
За эту краткость надо попробовать сделать максимально возможное, ведь всё это происходит перед лицом смерти, и завтра, когда наступит пронизывающий холод, вполне можно погибнуть. Когда появляется шанс, следует максимально проявить свою волю. Постараться запечатлеть себя на снимке, который войдет в «фотоальбом своей жизни, торопливо и безжалостно пролистываемый». Проявить себя – позировать перед фотокамерой вечности. Ведь, так или иначе, от тебя остается один снимок в фотогалерее на кладбище с лицом, верящим в бессмертие, и любая твоя фотография может попасть туда.
Сергей пишет о тайне фотографии, о ее многослойности, о не явленных на поверхности смыслах, сокрытых значениях. По ним можно не только определить недуг, но и соединить прошлое с будущим. Они – элемент магического действа. Фотография – мистический документ человека, проявление глубинного, окно в неизведанное. Их, как книги, следует научиться читать и понимать.
Фотографии в последнее время всё больше становятся мусором, поэтому автор обращается к фотографическим снимкам, запечатленным у него в мозгу, в памяти. Рано или поздно они объективируются в снимке, и тогда произойдет понимание главной тайны. Перед ослепляющей вспышкой смерти, которая зафиксирует самый последний кадр.
Кадр может быть не только многослоен и таить сокровенное, но и состоять из бесконечного числа точек, в которых также таится разгадка его, разгадка единства, сложенного из многочисленных частностей. В повести «Малыш наказан»: «Шелестит легкокрылая газета – тексты, буковки, моя фотография, состоящая из мелких точек, образующих картинку, мир неопасных насекомых. Прошлогодняя газета».
В «Книге без фотографий» Сергей рассказывает о своей двойственности. Советское в его семье было запретным (выброшенный в мусоропровод подаренный красный флажок, когда ему было шесть), поэтому его притягивало. Было влечение и к антисоветскому. Это и избавило в дальнейшем от односторонности, от приверженности догматизму, пониманию пестроты, сложности жизни, которую не загнать в ту или иную нарядную формулу. Он всегда сам по себе, видит и то и другое и при этом выбирает свой путь. Возможно, это наследственное, этим он в деда Ивана Ивановича, который был офицером, коммунистом, но при этом «чтил Бога».
В то время, когда все вокруг разделывались с прошлым, вплоть до проявления неистовой злобы и агрессии, Сергей не поддавался общему потоку, общей истерической эмоции. Так было в последнюю осень страны, когда одноклассники стали глумиться над портретом Ленина. Сергею «стало не по себе», он освободил этот портрет от расстрела плевками и выбросил в окно. Этот символ также очень значимый: изрисованный до неузнаваемости портрет некогда почитаемого вождя с пририсованными рогами, клыками, выколотыми глазами, планировал из школьного окна, и «вместе с ним ветер уносил мертвую листву». Таким была последняя осень советской страны. Ее развенчанные, оскверненные символы подхватывала стихия, в которой уже не было ничего рационального. Несла, кружила в вихре, чтобы отправить в небытие.
Благостное безумие он наблюдал в гимназии, в которую перешел после краха СССР. Если до этого бывшие пионеры глумились над портретом Ильича, то теперь на смену пришел Иисус, о котором одноклассники бодро с фальшивым пафосом отвечали у школьной доски. День в гимназии завершался не линейками, политинформацией, а молебном. Священник здесь учил, что «страшно обидеть брата своего». А после уроков без всякого повода начался расстрел и семеро школьников, недавно умильно рассказывающих урок о Христе, начали расстреливать снежками героя-автора. «Вы всё врали! Я же брат ваш! Вы Христа бьете!» – кричал им Сергей.
С этим криком, обличающим ложь, Шаргунов идет по своей жизни.
Следствием нежелания плыть в общем течении становится одиночество. Оно для автора рифмуется с возгласом-пустышкой «ОК», с которым его сокурсники в МГУ шли по жизни и «ликовали навстречу времени». Это общее настроение вызывает параллели с повязыванием пионерских галстуков.
«Вероятно, им радость доставляло стрелять в свое унылое вынужденное настоящее», – заключает эту историю о фальши и снежках автор. Вся энергия сверстников с их «ОК» бессмысленно рассыпалась снежком.
Должна быть альтернатива. Пустынному и механическому «ОК» – действенное и энергичное «Ура!». Инерции инфантилизма, потерянности – движение, бег, знание цели и системы ценностей. То есть в какой-то мере повторение уже на другом уровне осмысления всего того, что было прописано в повести-вспышке «Ура!».
Себя нужно подготовить к состоянию бега. «Утро – пробежка». В «Манифесте футуризма» Филиппо Маринетти предлагал воспеть в том числе «бег гонщика». Бег ориентирован на будущее, он его собирает из мельчайших точек, вспышек. Бег – это и атака, и отступление, каким было бегство от большого чиновника, принуждающего сняться с выборов. Бег стоит в прямой зависимости от количества кадров, которые оставляет жизнь: «Чем стремительнее мы бежим – тем щедрее нас осыпают вспышками». Это сам стиль походки Сергея – широкой, пружинистой.
При беге усиливается ветер, который равен для автора бунту. Ветер бунтует, ветер нашептывает будущее, перспективы. Глава в книге так и называется «Бунт на бегу». Она и повествует о том, как он «мутил бунт», устраивал свой бег.
Политика – метель, предельно концентрированный ветер, к которому примешивается снег и холод. В этой метели можно потеряться и потерять себя. Кстати, у его любимого Валентина Катаева ветер становится главным образом-символом в романе «Время, вперед!».
Сама «Книга без фотографий» – набор спринтерских забегов автора, стремительных бросков. Он не может оставаться на месте, потому что бег – его сущность, его жизнь. Его движение связано с правдоискательством, с поиском настоящего: «Хотел узнать что-то важное, чтобы жить дальше».
