Критская Телица - Эрик Хелм

Начальник стражи отхлебнул новый глоток и продолжил:

— Почтение мое к данному встарь обету сотряслось в ту пору до самого основания, но, помня произнесенное слово, я соблюдал если не дух его — это требует веры, а вера-то и разлетелась вдребезги, — то букву. Но сегодня болтливая негодяйка, сколько можно судить, едва не учинила в точности того же, дабы поставить под удар моего меча повелительницу и наследника. Я опередил. Удар достался по назначению.

Не сводя с Рефия застывшего, тусклого взора, Алькандра со звоном выронила опустевший кубок.

— Коль скоро верховная блюстительница неназываемого закона пала столь непростительно низко; поелику налагаться на дальнейшее сохранение заповедной тайны уже нельзя — ибо кому же после эдакого поверишь? — я, будучи одним из двоих посвященных, я — равноправный с тобою в достоинстве — требую поднять вековую завесу и предать секрет огласке!

Алькандра пронзительно вскрикнула, точно обожженная.

— Этого требуют, во-первых, здравый смысл; а во-вторых, чрезвычайные, уже, бесспорно, известные тебе обстоятельства. Афины обязаны десять лет присылать на остров людскую дань, оплачивая гибель нашего посланника...

Гоготнув от удовольствия, Рефий продолжил:

— Сколь угодно страшная казнь — всего лишь страшная казнь, и только. Но вселить подлинный, леденящий кровь ужас; перепугать на долгие столетия всех непокорных, дерзостных и безрассудных; посеять непреходящий мистический страх перед великим Критом возможно единственным путем.

Алькандра прерывисто дышала и глядела на Рефия, как на бешеного, готового в любую секунду оборвать непрочную привязь пса.

— Объявить во всеуслышание о существовании человекозверя, небывалого чудовища, терзателя и пожирателя, обитающего в перепутанных катакомбах, откуда нет выхода и куда будут безо всякого снисхождения ввергать сынов и дочерей всякого провинившегося племени! Пускай трепещут! Пускай дрожат везде и всюду при единой мысли о возможности причинить острову самомалейшую обиду! Жреческие интересы да уступят государственным! Я сказал, ты слышала.

— Это безумие... Святотатство... Кощунство...

— Святотатство и кощунство, — почти ласково оборвал жрицу Рефий, — содержать страховидную, естеству и богам отвратительную тварь под самым Кидонским дворцом. Но уж содержать — так не без пользы хотя бы! Я на вепря ходил в одиночку, но всякий раз, когда спускаюсь по запретной лестнице, отмыкаю проклятую дверь и шныряю туда, в темень, кролика либо поросенка, оторопь берет. Потом холодным прошибает. Все думаю: вдруг он, сквернообразный, притаился и ждет?..

Начальник стражи смолк и вновь наполнил свою чашу, не предлагая Алькандре ни единой новой капли.

— Разок-другой человечка подбрасывал... Оглушенного, конечно.

Духом осушив кубок до дна, Рефий рассеянно швырнул его в дальний угол. Раздался резкий, дребезжащий звон. Алькандра заметно вздрогнула.

— По закону, — с расстановкой молвил царский телохранитель, — ежели верховная жрица в одночасье умрет, либо погибнет, преемницы себе не определив, месяц миновать должен, покуда новую изберут. Предупреждаю: послушаешь меня — займешь место Элеаны. А кобениться примешься — последуешь за нею. Прямиком! Под всеми парусами!

— Святотатец! — прошептала Алькандра. — Аписоотступник...

— Я плюю на Аписа, — медленно произнес Рефий, — коль скоро ему эдакая сволочь прислуживает! И на вас плюю, жрицы любезные, розно и совокупно! Поняла?

Он был настолько чудовищен в холодном, непреклонном бешенстве своем, что Алькандра поняла.

И поверила.

И, сотрясаемая нервной дрожью, согласилась принять невообразимое еще поутру, неслыханное в истории острова Крит условие.

* * *

— ...Тебе везет, ненаглядная шлюшка, — уведомил Рефий притихшую повелительницу, окончив излагать подробности разговора с Алькандрой — Догадываешься, почему?

— Прости, я очень туго соображаю после всего случившегося, — вяло произнесла Арсиноя. — Объясни, пожалуйста.

— Великий Совет в итоге нынешней милой беседы становится, скажу без похвальбы, сборищем бычьих подстилок. И только.

— Рефий!

— Замолчи. Теперь критский закон — это я. Уразумела?

— Да. Кажется.

— Ежегодная дань, взыскиваемая Идоменеем с Афин, передается мне. А я торжественно отправляю обе восхитительных семерки по назначению. Мальчиков, разумеется, в катакомбы, а девочек — в южное крыло. Естественно, без лишнего шума. Тихой, так сказать, сапой.

— Идоменей взбесится, поверь. Моряки захватят дворец, перебьют стражу... Ведь если рушатся устои, кто посмеет осудить царя за прегрешения беспутной супруги? Лавагет воцарится единолично! Ты рубишь сук, на котором спокойно сидели мы оба, крушишь надежнейшую опору...

— Ну, для начала, телочка, не следовало распяливаться под собственным великолепным сынком. Он мальчик хорошенький, но всему же бывает предел! Сильвия провела тебя на мякине, заварила отличную кашицу, с умом приготовила...

— Мерзавка!

— Зато находчивая. И сообразительная. И страстная. И застенчивостью не страдает... Не горюй, нынче ночью мы ее немного исследуем на приволье, чуток стыдливости отыщем. Касаемо лавагетовых корабельщиков... Наверно, Сини, следует немного выспаться! Ты всякую способность рассуждать потеряла от потрясений.

— То есть?

— Наши родимые кефты весьма терпеливы и смирны, ежели, как ты выразилась, не потрясать устоев. Размысли здраво: кому ведома тайна подземелий? Кто пронюхает о позорище Великого Совета? Или думаешь, она обратится за помощью к народу, распишется в собственных никчемности, бессилии, ничтожестве? Два десятка быками траченых дур...

— Пожалуйста, Реф!

— Этот культ — неимоверная глупость, Арсиноя, и довольно притворяться святошей. Телицу для забавы сооружать горазда, а правду слушать не дерзает... Кстати, бугая на днях доставлю сам, стойло ему приготовили, войлоком обтянули в четыре слоя, — пускай хоть ревмя ревет, снаружи в десяти локтях не расслышат.

Рефий усмехнулся.

— По сути изменится все. Но по внешности все останется как прежде. И вовек не дерзнет Идоменей дать волю ярости. Чересчур скользкая дорожка, верное изгнание, коль скоро до смертоубийства дойдет.

— Как объяснить гибель Элеаны?

— Алькандра, понятно, молчала как рыба. Никому ни гу-гу об истинной причине. Дурочка ты моя венценосная, Элеана зарублена допившимся до зеленых гарпий воином, коего я незамедлительно и заслуженно препроводил к праотцам.

— Понимаю...

— Но это еще не все, — хитро ухмыльнулся Рефий — Теперь, когда каждый год тебе начнут поставлять семь отборнейших красоток...

Он примолк, выжидая.

Арсиноя вопросительно подняла брови.

— ...Есть ли смысл и толк содержать миопарону и ее треклятого капитана? — спросил Рефий. — Расенна обходится казне едва ли намного дешевле пяти-шести крупных боевых экипажей, а знает неприлично много. Почти столько же, — закончил он, чуть повысив голос, — если не столько же, сколько я и Сильвия.

— Надо подумать, — сказала Арсиноя.

* * *

Вот почему, несколькими часами позднее, принимая Расенну в издавна служившей для подобных свиданий, спрятанной в потайных глубинах гинекея, комнате, повелительница выказала нелюбезность отменную.

И доселе незнакомое этруску неблагорасположение.

— До утра оставайся во дворце, — приказала Арсиноя, вновь обретя привычное спокойствие. — Пробудившись и позавтракав, мы сможем обсудить некрасивое положение дел куда обстоятельнее.

Расенна крепко удивился, однако ни малейший мускул не дрогнул на бронзовом, обветренном лице.

— Прости, госпожа, — произнес архипират самым почтительным голосом. — Я, вероятно, плохо уразумел распоряжение. Обыкновенно миопароне воспрещали встречать рассвет на якорном месте близ Кидонии. Этого требовала скрытность.

— На сей раз порядок действий чуть изменяется, — улыбнулась царица. — Тебе выделят надлежаще удобную спальню и, для разнообразия, проведешь ночь на суше, под надежным кровом.

Любезно кивнув головой, Арсиноя отпустила этруска и задумалась.

Так же глубоко задумался и Расенна, предшествуемый по запутанным дворцовым переходам хорошенькой служанкой, то и дело метавшей на бородатого исполина быстрые, многообещающие взгляды.

В иное время разбойник не преминул бы подмигнуть и отпустить недвусмысленную шуточку — глядишь, и подружкой на ночь обзавелся бы.

Однако нынче этруску было отнюдь не до баловства.

Следовало уяснить причину внезапной и настораживавшей немилости.

Чтобы Арсиноя окрысилась на своего любимца и, в известном смысле, благодетеля за явный, но приключившийся отнюдь не по собственной вине Расенны, промах, требовалась причина достаточно веская. Правда, побоище состоялось чуть ли не в прямом соседстве с островом Крит, но похищение удалось, бегство — тоже, а коль скоро девица пребывает в полуобмороке, — не беда, минует время, все как рукою снимет.