Обращение в слух - Антон Понизовский

Я думал, больше туда никогда не пойду.

Меня утром будят: «Давай одевай перчатки, пошли».

Ну, перчатки одевать — это я уже понял: что-то не то. Захожу в палату — а он там уже накрыт, и носилки подкатаны.

Положили его, отнесли.

Вечером ещё видел его: человек разговаривал, курить ходил, всё… переодевался… Лёг и ночью умер.

Но нас ночью не стали уже поднимать — его просто накрыли. Два часа он должен как-то там закоченеть. В течение двух часов нельзя трогать. Через два часа можно уже уносить.

Я не знал, научили.

Два месяца там поработал — вернулся снова домой.

Отец был прапорщик, получил квартиру тут в городке. У нас прямо с кухни часть видно.

Однажды я в окно выглянул — и слышу выстрел.

А вечером мне рассказывают. Там один отнял у часового автомат, нацелился в него: «Щас, — говорит, — застрелю».

Он говорит: «Да застрели».

А часовой передёрнул затвор и забыл.

Ну, он нажал на курок — и плечо ему прострелил. Случайно просто.

Но ничего, парень выжил.

Суда не было, ничего не было.

Мы в квартире с отцом, а мать сейчас не живёт с нами. Она с другим человеком живёт, напротив. Прибегает навестить нас.

Городок небольшой: пять пятиэтажных домов и пять двухэтажных. Остальные, в общем, бараки одноэтажные, на четыре квартиры. И всё. Скучно жить. Как будто в болото попали, и больше не выберешься оттуда. Те, кто туда попадает, «лучше, — говорят, — мы бы сюда не приезжали».

III. Заяц

— Ах, как они в этом живут, невероятно… — проговорила Анна, озабоченно всматриваясь в ноготь своего безымянного пальца — может быть, изучая царапину или дефект окраски.

Федя попытался двинуться — и почувствовал (точнее, осознал то, что чувствовал уже какое-то время): от долгого неподвижного сидения нога затекла так сильно, что он не мог её переставить, и даже шевельнуть ею не мог.

Самым правильным сейчас было бы сильно, обеими руками, растереть эту затёкшую ногу — от колена до ягодицы — но он постеснялся. Вместо этого Федя, пытаясь выглядеть непринуждённо, кое-как перевалился на правую сторону кресла, и, опершись правым локтем на подлокотник, напряг левую ногу, чтобы усилить кровообращение. Попытался напрячь. Безуспешно.

От камина солоновато пахло холодной сажей.

Пустой камин был настолько огромен, что трудно было представить гору поленьев — или, скорее, брёвен — способную наполнить его огнём.

Колосниковая решётка и щит у задней стенки были, похоже, ровесниками самого камина: кованые или литые (Федя в этом не разбирался); наверно, чугунные; мощные, прокопчённые. Задний щит был украшен каким-то узором или барельефом: детали терялись, неразличимые в черноте.

Чёрными и массивными были щипцы, кочерга и ведро для поленьев.

Федя чувствовал себя таким же чёрным, чугунным, тяжёлым.

Чувства всегда доходили к нему с опозданием. Дмитрия Всеволодовича давно не было в комнате — но его неприязнь, его брезгливое пренебрежение всё-таки докатились до Фёдора…

— Ах, как в вашей гостинице холодно! — Анна потёрла руки и подышала на них. — Раньше вроде не было так холодно? Федя?

— Не знаю, — проговорил Фёдор.

— Вообще обещали похолодание… Сегодня ночью. Только мы собрались уезжать… На десять градусов.

— На сколько?! — ожила Лёля.

— Чуть не на десять градусов. Всё, природа сошла с ума окончательно. Говорят, на трёх тысячах уже насыпали и нормально катаются…

А Федя слышал другое: «Уедем, и больше о тебе не вспомним. Мы сейчас говорим о своём, а ты нам безразличен. Ты никому здесь не нужен. Никто здесь не любит тебя».

Федя не формулировал это словами — он погружался в оцепенение, в будущее одиночество.

Точно такое же чувство он испытывал, когда его бодрый, подтянутый, хорошо одетый отец в аэропорту говорил о чём-то с клиентами — или партнёрами? — он приезжал покататься на лыжах, обсудить и обделать какие-то свои важные дела, и заодно повидаться со взрослым сыном, заодно продемонстрировать своим партнёрам, что его сын учится в швейцарском университете — и когда, коротая минуты перед объявлением на посадку, отец о чём-то смеялся с чужими людьми, Фёдор думал, что если он сейчас уйдёт, то отец не заметит.

— Эм… Федя? Собрание продолжается? Какая тема?

— Не знаю, — повторил Федя.

Сил не было. Шевелить языком не хотелось. Всё было зря.

Всё равно каждый говорил про своё. Никто не слушал другого. Ничего нельзя было доказать. Каждый оставался с тем, с чем и был изначально. Всё было не то…

— Что-то ты скис совсем, Федечка, — сказала Анна с насмешкой и, как показалось Фёдору, с женской неприязнью к его слабости. Он вновь обратил внимание на то, какие у неё узкие губы.

«Уезжайте скорее, — подумал Федя в ответ. — Уезжайте, а я останусь один, как раньше».

— Ну тогда скажу я… — плавно начала Анна. — Моё первое наблюдение. Жечка ушла от мужа, живёт с другим человеком — напротив. Небось бельё вывешивает на балкон… И забегает первого мучика навестить. Котлет накрутить, по старой памяти…

Ах, какая же всё-таки эта страна… негигиеничная. Вроде большая — а все друг у друга на голове… Может, холодно? Жмутся друг к другу?..

Второе. Живут мучик с жечкой. Имеют сына. Мать умерла, мучику ребёнка не отдают. Говорят: «Ты никто».

Я себе представляю подобную сцену в Армении!

Одна… знакомая после армянского землетрясения — в восемьдесят восьмом году… вы не можете помнить: Лёля ещё не родилась — а ты, Федечка?..

— Я родился. Недавно. То есть, незадолго…

— Знакомая ездила туда в Армению специально удочерить ребёнка. Землетрясение в Спитаке, тридцать тысяч погибших. Много детей без родителей… тысячи детей. Она ещё думала себе выбрать посимпатичнее. Девочку. Приходит — а ей объясняют (надо признать, довольно вежливо), что «мы вообще-то армяне. Мы своих детей — чужим людям — не отдаём».

Есть легенда, как будто в Армении нет ни одного детского дома. Неправда, есть. Не то семь, не то восемь. Во всей Армении. Там живёт одна тысяча человек. В основном с психическими заболеваниями. В России — двести тысяч в детских домах, плюс полмиллиона — на улице. Попробовали бы в Армении не отдать сына. Малчика! И сказать мучику: «Ты никто». Он бы им показал, кто «никто», а кто «кто»…

Здесь Анна немного споткнулась и подняла глаза, как будто прислушиваясь к неясным звукам, доносившимся сверху. Наверное, Дмитрий Всеволодович громко разговаривал по телефону.

«„Жеки“… „Мучики“… „Россия, русский народ“… В конце концов, какое всё это имеет ко мне отношение? — думал Федя. — А может, задача в принципе невыполнима, и нет никакого смысла? И нечего обсуждать… Просто рассказывают люди о том, о сём… Надо их расшифровывать и не мучиться… Их так много, и каждый о чём-то своём… Нет „народа“: есть просто разные люди. Вот этот, например…» — подумал Федя про самого последнего рассказчика. Это был молодой человек с тихим-тихим, исчезающе тихим голосом, как будто ватным. «Вот этот, ватный: что у него там было? Заяц пробежал… Непейпиво… Девушка заболела и умерла… У всех кто-то заболел, у всех кто-то умер. Заболел — умер. Заболел — умер. Болел и умер. Зачем это нужно? Что это значит?..»

Федя был бессилен даже пошевелить ногой. На мгновение ему показалось, что не только нога, но и весь он — и обе сидящие за столом: девушка, женщина — и вся сумрачная большая комната — всё онемело.

— Помнишь, Федечка, — после непродолжительного молчания сказала Анна, — мы говорили про «оторваться»?

Жечка живёт на земле, привязанная к земле. Корячится, а деваться ей некуда.

А что мучики? Что они вспоминают в первую очередь? Они вспоминают «экстравагантный прыжок». В разных видах. Прыгнуть в зал — как тот стриптизёр из Пердянска. Прыгнуть на лошади — буквально в памяти запечатлена эта точка отрыва. Их тянет прыгнуть, взлететь. От земли от родной. На мотоцикле как-нибудь газануть… хоть напиться. «Уйти в отрыв». Главная жизненная стратегия. И этот — что вспоминает? Пять тысяч метров. Лучший момент в жизни мучика. Чем дальше от родной почвы, тем лучше…

— А заяц? — внезапно спросила Лёля.

— Какой заяц? — уставилась на неё Анна. — При чём тут заяц?

— Вот и я говорю: заяц тут ни при чём.

— Я вас не понимаю, — поморщилась Анна, а Фёдор испытал «дежа вю»: ему показалось, что этот разговор, слово в слово, он уже слышал раньше.

— Ненавижу теории, — сказала Лёля. — Ему понравилось на пяти тысячах, что он солнце увидел. Он сказал, было красиво. И заяц ему понравился…

— Тоже красивый? — спросила Анна язвительно.

— Нет. Просто раннее утро — особенно летнее — голова пустая-пустая, и всё — как есть…