Обращение в слух - Антон Понизовский

Дембеля заставляют же молодых всё делать. А тут молодые могут себе позволить командовать: вот такой один день, одни сутки.

После этого, конечно, молодые прячутся уже: дембеля-то злятся…

Ну, я сел в курилку, гонять их начал — сигареты чтоб мне принести, постель заправить, откидочку: чтоб пришёл — уже кровать расстелена: лёг и всё.

Я одного там затронул — а он никогда молодых не гонял. Я его поднял, говорю: «Иди мне кровать перестели, у меня простынь порванная».

После этого он начал гонять молодых: «Меня, — говорит, — полковой поднял ночью, теперь и я вас буду ночью поднимать…» Ну, ничего: отслужили ребята нормально.

Вначале жалел, что попал. Первые полгода было… не очень. Потом смирился. Даже интересно стало.

После двух месяцев, правда, нашёлся один годок, он за меня заступился. Это свой парень, говорит, его не трогать. После этого меня уже не стали трогать.

Нам этот годок говорит: «Чего, хотите на самолёте полетать?»

А я не летал ни разу, мне интересно.

Он нас учил: «Сейчас летать будете, вас тошнить начнёт». Потому что его тошнило — он думал, что и нам будет плохо.

Долго чего-то нас не выпускали… потом взлетели.

Я в окошечко-то, в иллюминатор этот, смотрю… На высоте пять тысяч метров не было облаков вначале — а когда поворачивать начали, то пошли облака — и над облаками солнце… Вот это красиво… Понравилось.

Нам в столовую привозили красную рыбу. Горячего, холодного копчения. Вот я никогда не поверил бы, чтобы матросов кормили так!

Они там наловят её, накоптят — потом с севера прилетит самолёт — под шасси эту рыбу развешивают, продают.

То, что не продали, куда девать? Не выкидывать же — в столовую. А столовая у нас общая.

А так под шасси развешивали. Вот такая рыбка — сорок рублей. Ну, иногда матрос какой-нибудь пройдёт — бесплатно дадут рыбку целую. Нормально так.

До моего коменданта был подполковник один. Как раз полгода прошло, как он умер. Дембеля его помнили. Он здоровый был, говорят: все бегали от него, прятались.

Гарнизон же закрытый. Едет машина. И чтоб заехать туда торговать — мешок картошки ему разгружают. Тогда: «Всё, заезжай». Никого просто так не пропустит.

И фамилия у него была — Непейпиво. И пиво не пил он. Зато водку много пил. А пиво — нет, не пил никогда.

Командир был добрый у нас… кричать тоже любил. Кто-нть один натворит — а кричит на всех: «Всех на Новую Землю сошлю!»

А Новая Земля, мне рассказывали: мишки ходят. Белые. И вокруг море. И никуда не денешься.

Мишки бегают маленькие — но их трогать нельзя. Если мама учует запах твой, придёт в село — ну, туда, где служат, — найдёт. По запаху почует. Нельзя трогать медвежат этих, ни в коем случае.

Рассказывал прапорщик.

Они были на Новой Земле, ехали на уазике. С ними ящик сгущёнки. И тут мишка бежит! Там же снег, это… Надо от него как-то уехать: они — сгущёнкой в него кидаться. Он смотрит — банка. А силы-то сколько: он её раз! и сплющил. Сгущёнка у него по морде, сладенькая… так он за ними и бежал. Пока они всю сгущёнку-то не повыкидывали.

Целая коробка была сгущёнки — пришлось отдать всё медведю.

Был тоже случай: дембеля уволились, уже два месяца сидят, домой хотят. Самолёта нету и нету. И они решили пойти на паром. Ушли. И не дошли до парома, замёрзли все.

Ну нельзя там ходить. Там, когда снег пойдёт, — вообще не видно. В туалет по канату ходят: держишься и пошёл. Отпустил — всё, сам виноват. Там либо на технике на какой-нибудь гусеничной специальной, либо на самолёте только выберешься оттуда.

Вот ещё мне в армии что запомнилось.

Утро раннее было…

Тогда ещё лето было жаркое. Я ещё молодой боец был. Рано утром мы приходили в штаб убираться. Подмести плац там, всё, чтоб чистота была…

И выходим мы на крыльцо покурить — старшина (он ночь в штабе дежурил), я и второй матрос со мной. Только солнышко встало, никого нету.

Вдруг грохот: я вообще не понял сначала, чего за грохот такой. А это вот такой заяц, прямо с аэродрома бежит на нас. Он так топает сильно — ну, по асвальту — и мимо нас: чуть свернул, и к гостинице побежал. К офицерской гостинице, там была. И никто даже не среагировал. Посмотрели, как он побежал, и всё.

Я с армии вышел — побольше был, чем сейчас. Сейчас я уже как-то уменьшился, всё обвисло…

А там-то я накачался, домой приехал в белой парадной форме красивой… Меня соседка увидела — захотела со мной сфотографироваться.

У меня была девушка, я с ней жил.

У неё ребёнок родился, но не от меня. Я его два года воспитывал.

Он прибегал, «па-па-па-па»… потихоньку учился уже говорить. Мать его вообще обожала.

Но она была эпилептик. Попала в больницу.

Ребёнка у меня забрали: бабушка забрала, та бабушка. С детской комнаты мне говорят: «Ты его не усыновил, ты ему никто».

А она месяц в коме пролежала и умерла.

Я даже не мог домой приходить: я думал, приду — я не выдержу, слёзы пойдут.

Когда она умерла, я уехал оттуда.

Приехал к дядьке в Костромскую область. А дядька тоже сына недавно похоронил. Ну, мы с ним и помянули… Так помянули, что…

Обратно денег хватило только до Ярославля. А с Ярославля пошёл до Москвы пешком.

Но домой не дошёл. Меня милиция загребла, загремел в больницу.

Ну, такая больница… кто с алкоголем там… у кого последствия белой горячки. Там очень много. Там почти весь Ярославль перележал.

Меня вывели из состояния, я говорю: давайте я санитаром у вас останусь. Хоть заработать немножко. Чтоб дальше ехать-то.

Поработал два месяца — насмотрелся!

Поначалу, когда их только привозят — вот такие бывают маленькие, худенькие — а сил! Не знаю, откуда силы берутся. То ли адреналина у них в крови много… Крутим, вертим, на вязки привязываем: руки, ноги к кровати, грудь, голову даже привязывали иногда. И капельницу с реланиумом, снотворное, чтоб засыпали.

Если не засыпают — они сами себе хуже делают. Не уследил чуть-чуть — дёрнулся, и начинает вена вздуваться. Я быстро капельницу перекрываю, вызываю уже медсестру.

Кто-нибудь выступать начинает, ещё привязанный: «Я сейчас отлежусь — я тебя, — говорит, — убью!»

Я говорю: «Ну ничего, поспишь — завтра придёшь меня убивать». Привяжем его посильнее, чтобы не отвязался. Утром приходим, смотрим — вроде пришёл в себя, адекватен. Отвязываем, чтобы он в туалет мог сходить… Уже не помнит, что он говорил вчера. А даже и если помнит — он не признается.

Потому что такое наговорят, такое наслушаешься от них…

Один с птичками разговаривает. «Птицы, — говорит, — прилетают и разговаривают со мной».

Другой в вентиляцию смотрит и разговаривает там с кем-то.

Кто говорит: «Отрезайте мне руки!»

«Зачем?»

Он говорит: «У меня что-то с руками плохое, отрежьте мне руки!»

Кто-то просто орёт. Кто чего. Интересно работать.

Один парень лежал вообще молодой — семнадцать лет. И вот тоже туда загремел.

Мне-то было уже двадцать два, я армию прошёл — а он ещё даже не знал, что такое армия. Ещё несовершеннолетний. Вот это меня удивило, конечно.

Получается, первая палата общая, кто на вязках. Потом двое-трое суток они ничего не понимают: как зомби ходят.

Потом приходят в себя, и их переводят в другую палату. Большие такие палаты.

На втором этаже дураки лежали — вот это кошмар. К ним вообще посещение даже было запрещено. Это мы — вышли, пошли-погуляли, нам легче.

Напротив у нас было женское отделение — здание двухэтажное.

Мы туда женщину занесли на носилках. Ну, туда-то мы нормально зашли.

А обратно пошли — как они все с палат прибежали! Парень со мной, санитар — он вперёд успел к двери, а меня к носилкам прижали, и всё. И мне не выйти. Они лежат — по три — по четыре месяца мужчин не видят. На улицу не выходят, никто их не выпускает, они одичали там… Каждая ухватить, попотрогать хочет мужчину… кошмар.

Хорошо, с нами старая санитарка была: она дёрнула за носилки — и меня на улицу за носилки за эти вытащили. А то всё, затоптали бы…

Я думал, больше туда никогда не пойду.

Меня утром будят: «Давай одевай перчатки, пошли».

Ну, перчатки одевать — это я уже понял: что-то не то. Захожу в палату — а он там уже накрыт, и носилки подкатаны.