Ловушка для «Осьминога» - Станислав Гагарин

Август Эккерман принадлежал именно к такой категории врагов Отечества. Закончив университет, он устроился преподавателем общественных наук в один из вузов и даже защитил кандидатскую диссертацию. Человек весьма коммуникабельный, он имел обширные знакомства и среди ученых-гуманитариев, и в кругу технической интеллигенции, хорошо знал многих местных писателей, журналистов, художников, деятелей кино и театра. Как лектор общества «Знание» разъезжал по республике, рассказывал о международном положении, но рассказывал так, что в души некоторых слушателей закрадывалось сомнение в правдивости советской информационной службы. Часто бывая за границей, он охотно делился впечатлениями о поездках, незаметно, но верно расширяя, упрочивая миф о западном рае.

Общаясь с широким кругом лиц, Август Эккерман закидывал бредень, который приносил порою улов, пусть мелкий, но без добычи «ловец душ человеческих» не оставался. Ну, а где рыбка была совсем никудышней, Эккерман действовал в отчетах для ЦРУ по известному рыбацкому правилу, приукрашивая собственную роль в подрывной работе.

Он ходил по краю, в известной степени рисковал, но обладая определенным интеллектом и невероятной интуицией, помноженной на унаследованную от предков-крестьян мужицкую осторожность, никогда не попадался.

Эккерман, получивший в организации псевдоним Цезарь, до сих пор работал словом, которое как известно может и лечить, а может и убивать. Теперь ему предстояло перейти к практическим делам. Повинуясь указаниям эмиссара ЦРУ, Цезарь должен был побудить наиболее ярых диссидентов на решительные действия.

Об этом они и говорили сейчас, Рокко Лобстер и Август Эккерман, степенно прогуливаясь по Ратушной площади под пристальным взглядом стоящего на восьмигранной башне Старого Томаса.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

I

Ефрейтор Пентти Винонен самозабвенно играл на кантелефинских гуслях.

Родом Пентти был из Петрозаводска, мать у него была карелка, а отцовские предки происходили из страны Суоми. Вот бабушка по этой линии и научила внука играть на этом нежном музыкальном инструменте.

– О чем ты пел, парень? – спросил его подполковник Логинов, когда Винонен замолчал, и в ленинской комнате, где сидели они втроем – Артем Васильевич сопровождал в поездке по границе писателя Скуратова, – наступила такая привычная на заставе тишина.

– О подвигах Калевалы… Со слов бабушки я многие песни о нем заучил. Но больше всего мне нравится та, что спел вам. Про главный подвиг героя.

– А в чем он, Пентти? – спросил Скуратов.

– В песне говорится, как молодой еще Калевала женился на любимой девушке, самой красивой в округе. И счастье его было таким сильным, что Калевала ослеп. Нет, глаза оставались у него зрячими, но душой Калевала не воспринимал ничего, кроме любви к прекрасной Хельге…

– Но это ведь не финское имя, – возразил Логинов.

– Имя это скорее варяжское, – пояснил Скуратов. – Впрочем, не имеет значения. Во всех скандинавских странах женщины носят его… И у нас тоже. Все Ольги суть транскрибированные Хельги. Дело в другом. Истории, которую рассказывает Пентти, нет в классическом эпосе о Калевале. И это самое интересное… Прости, Пентти, мы не будем тебя больше перебивать. Продолжай, пожалуйста.

Ефрейтор Виновен вздохнул и тронул пальцем струну кантеле.

– Любовь Калевалы к женщине затмила для него окружающее. А тут пронеслась весть, что в соседней округе объявился огромный медведь, который приходит в селения и забирает юных девушек, уносит их в лес. Друзья говорили Калевале, что ему надо отправиться туда, чтобы отвадить медведя-чудовище, но Калевала смеялся в ответ. Пусть он придет сюда и попробует отнять мою Хельгу, тогда я спущу с него шкуру. А идти куда-то на ночь глядя? Оставить хотя бы на один день любимую жену? Нет, это не по мне…

«Наш Калевала перестал быть мужчиной», – стали говорить его земляки, а старики качали головами и внушали юношам, что любовь к женщине не должна занимать настоящего мужчину всего целиком, таких-то и сами женщины перестают вскоре любить. У мужчины главное – дело. А любовь или помогает ему, или мешает…

Так и получилось. Хельга видела, как перестают уважать ее сильного мужа односельчане, и вскоре поняла, что не имеет права удерживать его подле себя. «Иди, Калевала, – сказала она однажды. – Иди и убей злого медведя! Не жди, когда он сам придет к порогу нашего дома. Оставь меня на время, чтобы я ждала тебя… Тогда наша любовь будет еще сильнее».

И Калевала поднялся над чувством к Хельге, он понял, что мужчина обязан покидать родной кров, идти во имя счастья других людей хоть на край света. Калевала поцеловал заплаканное лицо Хельги и тогда впервые узнал, что у женщин слезы соленые.

Пентти замолчал и тихонько тронул струну кантеле. Жалобный звук возник и растаял в воздухе.

– А у мужчин? – улыбаясь, спросил Скуратов. – У них какого вкуса слезы?

– Мужчины никогда не плачут, – строго, совсем не по возрасту, произнес Пентти и отложил кантеле.

– Это верно, – вздохнул Логинов и тут же улыбнулся, ибо по загадочной ассоциативной цепочке вспомнил недавний разговор с Настей – она рассказала ему о будущем ребенке.

Все трое помолчали.

– У тебя четверо братьев, Пентти, – заговорил подполковник.

– И две сестры, – добавил ефрейтор. – И, кажется, еще кто-то будет… Мама у нас молодая, она сме­ется: восьмым ограничусь, говорит.

– И это прекрасно, Пентти! – воскликнул писатель Скуратов. – Много детей – много счастья… Но вот о чем я тебя хотел спросить. Ты считаешься лучшим собаководом в комендатуре.

– Считай, что и в отряде, Глеб Юрьевич, – заметил Логинов.

– Тем более… В детстве, Пентти, у тебя были собаки?

– Нет, – покачал головой ефрейтор. – У нас ребятишек много, а живем в городской квартире, тесно, тут не до собаки. Но вот дед мой был лесничим, у него было три пса. Два для охоты, а третий дом сторожил. Я каждое лето к деду ездил, жил возле леса, с собаками возился.

– Значит, кое-какой опыт у тебя был?

– Поэтому я и попросился в погранвойска, а потом в школу служебного собаководства. И сюда, на заставу имени Петра Игнатенко. Едва разместился, как Никита Авдеевич, товарищ старшина, мне говорит: «Сходи, дружок, в питомник да взгляни на будущего приятеля. Он в дальнем вольере квартирует». Едва подошел, собаки взбеленились – ветерок с моей сторо­ны дул и запах чужой для них доносил. Залаяли, зарычали, стали бросаться на металлическую сетку. Ладно, думаю, скоро привыкнете. Прошел в дальний угол, а там лежит в вольере здоровенный пес, а сверху табличка с именем: Ремиз.

– Правнук того Ремиза, о котором я вам рассказывал, Глеб Юрьевич, – заметил подполковник Логинов. – Прадедушка его погиб в тот день вместе с Петром…

Писатель молча кивнул и взглядом поощрил Пентти Винонена продолжать рассказ.

– Он меня сразу поразил, Ремиз… Черный весь, как дьявол. Хотя, конечно, я дьявола не видел, просто привык считать, что он должен быть такого цвета. Ну вот… Лежит Ремиз и не смотрит в мою сторону. Обидно даже стало – презирает он меня, что ли… Постучал пальцами в сетку, а Ремиз ни с места. Голову лишь приподнял и глазами будто попросил: «Отстань от меня, ладно? Не видишь разве, и без тебя тошно…» Неловко я себя почувствовал. Вгляделся в его морду и вижу вдруг: да ведь он недавно плакал, подтеки под глазами от слез. Что-то случилось с собакой…

После отбоя долго не мог заснуть, думал о Ремизе. А утром начальник заставы, наш капитан товарищ Звягин подвел меня к нему. «Вот, говорит, Винонен, ваша собака. Берегите ее. Цены нет этому Ремизу… Только не простой он пес, а из породы однолюбов. Никого не хочет признавать после старого хозяина, который уволился в запас. К себе не подпускает, пищу не берет. Уже двух инструкторов отверг. Попытайтесь… Иначе придется усыпить…»

– Как же так? – вопросительно взглянул на Логинова Скуратов.

– Так, к сожалению, – подтвердил подполковник. – Печально, но факт… Бывают такие случаи. Психика собаки сломлена, она обречена. Да… А ты рассказывай, Пентти, дальше, ведь Глеб Юрьевич на заставу приехал, чтоб повесть потом написать.

– Понял я: если не справлюсь, отличный пес погибнет… У меня аж сердце сжалось. Капитан Звягин ушел. Решил я за дело приниматься. Взял миску с пищей, приоткрыл дверцу, чтоб поставить в клетку, а Ремиз как метнется ко мне! И без единого звука… Я едва успел дверцу захлопнуть.

В вольере уже десяток мисок с пищей стоит, нетронутые все. Что делать? Снова попытаться войти?.. Опять кинется…

– Я же тебе добра хочу, чертушка, – сказал я Ремизу, а сам пристально так в глаза ему гляжу. Он тоже взгляд не отводит, словно заинтересовался, кто это так досаждает ему… И тут меня осенило. Открыл я дверцу клетки и отошел спокойно в сторону.

Ремиз вначале растерялся от эдакой моей смелости, потом пару раз глянул на меня – с чего бы это я ему поверил? – переступил с лапы на лапу и вы­шел на площадку перед вольером. Постоял-постоял, да как прыгнет!