Гении разведки - Николай Михайлович Долгополов

Допрашивали его и люди из спецслужб ЮАР, Великобритании, Западной Германии, Израиля, Франции, США. Больнее других, во всю безнаказанную свирепость избивал офицер Моссада, выходец из СССР. «Жора из Одессы» — так представился он полковнику на хорошем русском. Почему-то был уверен, что быстро расколет Козлова. А когда не получилось, вырывать связанного пленника из рук садиста приходилось юаровцам. Они объясняли мерзавцу, что убьет, замучит, а нелегал нужен им живым. Оттаскивали вдвоем, втроем от озверевшего Жоры. Раз, чтобы привести моссадовца в чувство, настолько Жора впал в звериную ярость, юаровцы надавали ему тумаков. Козлов с выродком вообще не говорил. Это и бесило.

Неожиданно грубо повели себя французы. Вопросы задавали, Козлов сразу понял, для проформы. А били — по-настоящему.

Американцы склоняли к предательству. Англичане моментально уразумели, что русский не расколется, и для собственного удовольствия стращали, запугивали.

Думаю, два года в мучениях не могли не повлиять на характер Алексея Михайловича, столько перенесшего и выдержавшего. После этого сложно остаться улыбчивым, ко всем приветливым, добродушным. Такого не было. Тем более Козлов всегда мерил людей по своим правилам. Порой суровым, очень суровым. Превратился ли он в кремень? Нет. Или да?

Честно признаюсь: не ожидал, что нелегал из камеры смертников доживет до восьмидесяти. Тут и жажда жизни, и жена-доктор, и фантастический оптимизм Алексея Михайловича. Уверен, он очень гордился уважением людей своего узкого круга. А вот пришедшая публичная слава оставляла его относительно равнодушным, подчас раздражала. Подвиги совершались не ради этого. Иногда просил меня: «Вы им объясните, что об этом писать нельзя. Как я могу? Никогда! Ведь вы же поняли». Но не понимали ни его, ни меня.

Приведу наши диалоги с Козловым. Мы вели их часами. Простите за многочисленные купюры. Я старался не прерывать и не перебивать Алексея Михайловича. Иногда приходилось задавать уточняющие вопросы. Нелегалу все было понятно, мне — не совсем.

— Я расскажу вам все, что сочту возможным, называя свое настоящее имя. И нет в этом ничего страшного: отсидел два года в тюрьмах в Южной Африке, и противник мое имя знает отлично. Для начала назовем причину моего ареста без уточнений — предательство.

Родился я 21 декабря 1934 года в селе Опарино Опаринского района Кировской области. Правда, села этого не помню, никогда не видывал и где оно, не знаю, потому что в полтора года бабушка забрала меня у родителей, и с 1936 года я жил в Вологде. Там и окончил десять классов. Так уж сложилось, что воспитывался я у бабушки с дедом, потому что мать с отцом были очень молоды и растили кроме меня еще троих. Мама работала бухгалтером в колхозе. А отец в 1941 году ушел в армию, во время войны был комиссаром танкового батальона в 5-й гвардейской армии генерала Ротмистрова, того самого, что стал потом маршалом бронетанковых войск. Отец, и я этим горжусь, участвовал в битве на Курской дуге. Мать осталась одна, как выживала с тремя детьми на руках, не представляю.

Ну а я в 1943-м поступил в школу. Как раз тогда закончилась Сталинградская битва. Видите, по какому счету идут у меня военные годы.

Был у меня прекрасный учитель немецкого языка — Зельман Шмулевич Щерцовский. В 1939 году, когда Польшу оккупировала Германия, он бежал от нацистов в Советский Союз. Еврей по национальности, не собирался Зельман погибать в концентрационных лагерях. Наши его долго не проверяли. Отправили молодого парня в Вологду на поселение. Окончил пединститут и преподавал у нас немецкий. Знал его в совершенстве и с нас много требовал. Учителя я уважал, у меня с ним сложились замечательные отношения. Немецкий грыз я с рвением. Может, что-то предчувствовал? Или потому, что мне вообще нравилось изучать языки. Именно Щерцовский очень помог мне при подготовке в институт.

Школу я окончил с серебряной медалью — и в столицу. Прибыл на Ярославский вокзал. В руках деревянный чемоданчик с висячим замком. Было это в 1953-м, как раз умер Иосиф Виссарионович Сталин. В Москве до того ни разу не был. Первое, о чем спросил в справочном бюро вокзала: «Где находится Институт международных отношений?» Мне назвали адрес: Метростроевская, 53. Сейчас в этом здании Дипломатическая академия. Шесть лет я в этом здании проучился.

До сих пор меня спрашивают: раз попал в МГИМО, значит, по блату. Но какой блат у нас, у вологодских. Поступал по свободному набору. Пришел в приемную комиссию, дали мне анкету, и быстро выяснилось, что никакой я не враждебный элемент. Допустили до экзаменов, и все вступительные сдал я на «отлично». И главное — немецкий.

В институте изучал датский и немецкий. Дважды — в 1957-м и 1958-м — выезжал со студенческим отрядом на целину, где вкалывали мы очень прилично. Много работал в комсомоле, что мне нравилось. Кем меня только не избирали. Знал очень многих — и курсами постарше, и помоложе, дружил с ребятами разными.

И в декабре 1958-го на последнем курсе отправили меня по линии МИДа на практику в Данию в консульский отдел посольства. Подтянул свой датский. В Москве на нем поговорить было не с кем.

Когда вернулся, предложили пойти на работу в органы государственной безопасности. Почему? Об этом надо спросить отдел кадров МГИМО. Хотя в основном сидели там люди, к КГБ никакого отношения не имевшие.

Конечно, далеко не все выпускники шли в чекисты. К примеру, со мной в группе учился Юлий Квицинский — будущий первый заместитель министра иностранных дел СССР, а уж сколько вышло известных послов… Да, некоторых приглашали и в органы. Что в этом страшного? И, помню, когда в 1984-м я впервые после долгих лет работы в зарубежье