И пели птицы... - Себастьян Фолкс

Из 800 бойцов батальона, поднявшихся этим утром на бруствер, отозвались на свои имена 155. Прайс приказал роте разойтись — не лающим, как на учебном плацу, голосом, но мягко. Солдаты попытались произвести поворот кругом, а затем, ступая на подгибавшихся ногах, перестроились по-новому, — каждый оказался рядом с кем-то, кого прежде не знал. И сомкнули ряды.

Поджидавшие их Джек Файрбрейс и Артур Шоу попробовали расспросить о том, как все было. Но бойцы шли, словно во сне, и на вопросы не отвечали. Некоторые сплевывали или сталкивали каски с голов на спину; почти все смотрели в землю, лица их оставались лишенными выражения, но на каждом запечатлелась печаль. Они разошлись по палаткам и заснули.

12

Один в своей воронке, Стивен лежал, глядя на поднимавшийся к Тьепвалю склон, и ждал, когда наступит полная темнота.

Наконец к нему спустился Майкл Уир.

— Тайсон объяснил мне, где вас найти. Как нога?

— В порядке. Ходить буду. А вы как сюда попали?

— Добровольцем. На передовой у нас кавардак совершенный. Полевые перевязочные пункты переполнены. Траншея, с которой вы нынче начали, забита трупами, они даже подняться в атаку не успели. — Голос Уира подрагивал. Он прижимался к раненой ноге Стивена. — Двое генералов покончили с собой. Это ужасно, ужасно, это…

— Спокойнее, Уир, спокойнее. И отодвиньтесь немного в сторону.

— Так лучше? С вами-то что было?

Стивен вздохнул, откинулся на землю. Шум все-таки стихал. Пушки умолкали с обеих сторон фронта, но разрозненные вспышки пулеметного огня и винтовочные выстрелы еще продолжались.

— Не помню, — сказал он. — Не знаю. Я видел, как убили Бирна. Сначала я думал, что все по плану. Потом оказался в реке. Не знаю. Очень устал.

Наконец стемнело. Ночь проливалась волнами с горного кряжа, и стрельба в конце концов прекратилась.

И тогда земля вокруг пришла в движение. Справа от них поднялся солдат, неподвижно лежавший еще с первой атаки, но упал снова — раненая нога не выдержала его веса. Зашевелились и другие одиночные солдаты, полезли, точно черви, из воронок: они хромали, ползли, волокли свои тела по земле. Через несколько минут склон уже кишел ранеными, пытавшимися вернуться к своим окопам.

— Господи, — произнес Уир, — понятия не имел, что здесь столько народу.

Это походило на воскрешение мертвых, зарытых на кладбище в двенадцать миль длиной. Скрюченные, исстрадавшиеся тела во множестве поднимались из обожженной земли, ползком или пешком возвращаясь в мир живых. Земля словно бы отрыгнула целое поколение изувеченных мертвецов, каждого по отдельности, но вместе напоминавших некое сплоченное братство; земля отпускала их, но без особой охоты.

Уира трясло.

— Все хорошо, — сказал Стивен. — Стрельба утихла.

— Дело не в ней, — ответил Уир. — В этих звуках. Вы разве не слышите?

Стивен не замечал ничего, кроме тишины, наступившей, когда замолчали пушки. Но теперь, вслушавшись, понял, о чем говорит Уир: о тихом непрерывающемся стоне. Ни одного отдельного голоса он различить не смог, однако стон поднимался к ним от реки и уходил на полмили, если не дальше, вверх по холму. И по мере того, как его уши привыкали к отсутствию выстрелов, Стивен начинал различать его все с большей ясностью: казалось, стонет сама земля.

— О боже, боже, — Уир уже плакал. — Что мы натворили, что натворили? Вслушайтесь. Мы сделали что-то страшное, и к прежнему нам не вернуться.

Стивен сжал его руку.

— Тише, — сказал он. — Нужно держаться.

Он понимал, что чувствует Уир, поскольку чувствовал то же самое. В этих протестах земли слышалось звучание нового мира. Если он сейчас же не возьмет себя в руки, может больше не вернуться в реальность, в которой жил.

— О боже, о боже. — Уир дрожал и скулил, а звук поднимался от земли, подобно сырому ветру, и царапал стеклянное небо.

На миг Стивен дал своему усталому мозгу свободу. И обнаружил, что звук уносит его в мир, где нет ничего, кроме панического страха. Он вырвался из этого состояния и не без труда втянул себя в прежнюю жизнь, которая уже не могла оказаться той же, но могла, если он поверит в нее, продолжиться.

— Обнимите меня, — попросил Уир. — Пожалуйста, обнимите.

Он подполз к Стивену, положил ему на грудь голову:

— Назовите меня по имени.

Стивен одной рукой обнял его, прижал к себе:

— Все хорошо, Майкл. Майкл, все хорошо. Держись, не раскисай. Держись, держись.

Часть третья

АНГЛИЯ, 1978

1

Сидя в вагоне остановившегося в туннеле поезда метро, Элизабет Бенсон досадливо вздыхала. Ей хотелось поскорее попасть домой, посмотреть, нет ли в почтовом ящике писем, да и позвонить кто-нибудь мог. Ее лица касался своим зимним пальто один из теснившихся в проходе пассажиров. Элизабет подтянула поближе свой чемоданчик. Этим утром она вернулась из двухдневной деловой поездки в Германию и прямо из Хитроу поехала на работу, не заглянув домой. Свет в вагоне выключили, она даже газету почитать не могла. Элизабет закрыла глаза и попыталась унестись мыслями из поезда, замершего в узком туннеле.

Был вечер пятницы, и Элизабет устала. Она попробовала вообразить себе разные приятные картины: сумерки, Роберт — седые пряди в густых волосах и глаза, говорящие, что у него куча планов на вечер; пальто разработанной ею модели, отшитое и присланное от производителя в плотном полиэтиленовом чехле.

Судя по всему, в вагоне находился душевнобольной: он вдруг затянул шлягер из старого мюзикла. «Долог путь до Типперари…» Впрочем, довольно скоро он хрюкнул и примолк, — похоже, кто-то, воспользовавшись темнотой, двинул ему локтем по ребрам.

Наконец поезд тронулся, с потолка вагона хлынул свет. На станции «Ланкастер-Гейт» Элизабет протолкалась сквозь плотную стену пальто и вышла на платформу. И почувствовала облегчение, поднявшись наверх, под дождь, — мокрые покрышки автомобилей шуршали листвой, перенесенной ветром через ограду Гайд-парка. Склонив голову, она пошла туда, где изливала зеленый свет витрина винного магазина, беззастенчиво заманивая покупателей.

Через несколько минут Элизабет опустила чемоданчик и стеклянно звякнувший пластиковый пакет на ступеньку крыльца и отперла парадную дверь викторианского дома. Почту из висевшего на внутренней стороне двери проволочного ящика никто пока не вынул: открытки, присланные жившим наверху девушкам, казенные желтые конверты, адресованные хозяевам всех пяти квартир, напоминание о задолженности за газ для миссис Кириадес и письмо из Брюсселя — для Элизабет.

Поднявшись в квартиру, она наполнила ванну и, уютно погрузившись в воду, вскрыла конверт.

Если Роберт решал написать письмо — в добавление к коротким паническим телефонным звонкам, — это обычно означало, что он чувствует себя виноватым. Или что работа в Комиссии и вправду связывает его по рукам и ногам, не оставляя времени даже на то, чтобы слетать домой и повидать жену.

«…до ужаса много работы… скучный доклад британской делегации… на следующей неделе в Люксембурге… надеюсь в субботу попасть в Лондон… короткие каникулы Энни…»

Элизабет опустила письмо на коврик у ванны, улыбнулась. В письме было много уже ставших для нее привычными фраз, и она не смогла бы честно сказать, каким из них верит, но, по крайней мере читая их, ощутила прилив нежности к Роберту. Она соскользнула пониже, теплая вода сомкнулась поверх ее плеч. Зазвонил телефон.

Голая, роняющая капли на ковер гостиной, она прижала трубку к уху, привычно гадая между делом, подается ли на трубку электрическое напряжение и не обладает ли мокрое ухо проводимостью, достаточной для того, чтобы разряд саданул ей прямо в мозг.

Звонила мама, желавшая узнать, сможет ли она завтра приехать в Туикнем к чаю. Ко времени, когда Элизабет дала согласие, она уже высохла. Снова лезть в ванну не имело смысла. Она набрала брюссельский номер и стала слушать длинные европейские гудки. Воображение рисовало ей захламленную гостиную — груды книг и документов, полные пепельницы, немытые чашки, — которую оглашал своим блеянием одинокий телефонный аппарат.

В прихожей принадлежавшего Марку и Линдси домика стояли детская коляска и складной стульчик, поверх которых хозяева обменивались приветствиями с гостями. Элизабет по традиции, унаследованной со студенческой поры, протянула Марку бутылку вина.

Войдя в «двойную» гостиную (две комнаты, соединенные пробитым в разделявшей их стене широким проходом), Элизабет приступила к исполнению ритуала — настолько привычного, что ей давно уже стало казаться, будто она, улыбаясь, разговаривая и жестикулируя, выполняет загодя написанную кем-то программу. Время от времени Марк и Линдси помимо нее приглашали кого-то еще. Сегодня у них в гостях были жившая на соседней улице супружеская чета и одинокий, что сразу внушило Элизабет определенные подозрения, мужчина. Она и не заметила, каким образом у нее в пальцах появилась зажженная сигарета, а во рту — вкус красного вина.