Заметки поклонника святой горы - архимандрит Антонин (Капустин)

обычаю отслужили молебен святителю Петру Московскому, коего память празднуется ныне, поминая при том несколько близких душе лиц, украшенных именем святителя и празднующих день его, из коих одно, к общему удовольствию нашему, было вместе с нами. Духовное утешение, по немощи природы нашей, не делало, однако же, лишним телесного. Любимое питие дальней отчизны, самым желанным образом явившееся к услугам нашим, согрело продрогшие от сырости члены и возвратило бодрость телу и веселость духу. Несколько времени мы наслаждались великолепным зрелищем раскинутой в глубине под ногами нашими обширнейшей панорамы. Желтизна ярко освещенных солнцем ближних скал, зелень скатов горы, лазурь моря и фиолетовая рама отдаленного горизонта доставляли взору радужное впечатление несравненного целого. Монастыри казались одинокими буквами, разбросанными по листу бумаги, и в общности едва заметны, даже – справедливее сказать – вовсе незаметны, так что известное в продаже изображение Св. Горы, усаженной монастырями, как деревьями, воспламеняющее подвиголюбивый дух соотчичей, надобно считать смешным до нелепости. Перспектива берегов позволяет различать самые дальние из обителей – с одной стороны Пандократора, с другой – Русик. Ни Ватопеда, ни славянских монастырей не видать. Не видно и ближайшей Лавры. Зато холм Морфину представляется во всей своей пленительной красоте. Все гигантские неровности горных кряжей, ущелий и отвесных скал приморья исчезли, точно линии гор лунных при полном освещении этой самой пустынной из обителей, видимых человеческим глазом. Нет, еще раз: высокое и далекое не для нас – дольних и приземных! Как с отрадою, бывало, возвращаешься, истомленный, подавленный, обездушенный, из оптического путешествия по горам и пустыням луны в темный и тесный угол своего жилища, так и теперь уже закрадывалось в сердце томление от разлуки с любезным и родным долом земным, который, наперекор правде, начал рисоваться в самых привлекательных чертах и красках! Кстати стали появляться в разных местах на зелени полуострова перебегавшие белые пятна, быстро разраставшиеся в серые массы облаков. Их образование, передвижка и летение к нам доставляли сначала удовольствие невиданности. Но вскоре из ближайших к нам пропастей стали клубиться необъятные массы пара, быстро восходившие к нам и затоплявшие один за другим уступы горы. Вдруг нас охватил густейший туман, едва позволявший нам различать друг друга. Мы очутились на малом островке среди, или точнее – в глуби беспредельного океана. Если бы я был один, то мне, как и Барскому, стало бы страшно. Этим обстоятельством положен был преждевременный конец нашим делам, т. е. топографической съемке горы и рисованию. В ожидании появления солнца мы принялись за безделье, т. е. черчение своих имен на прилегавших камнях. Прождавши напрасно около получаса рассеяния тумана, мы положили не терять времени, простились с неприветливым пиком и через 3/4 часа были уже опять у гостеприимных хижин Богоматери.

Около часа времени мы наслаждались самым приятным отдыхом. Туман мало-помалу начал редеть. Уже различался и диск солнца. Незачем было оставаться долее. Мы уложили свои вещи. Я пошел в церковь взять благословение на дорогу. Чувство удовлетворенного желания, веселившее душу, вдруг сменилось глубокою тоскою. Самые сладкие сердцу воспоминания от дней детства до последнего времени пробежали по встревоженному чем-то сознанию и привлекли дух к нежданной молитве – теплейшей, чем та, свидетельницею коей была вершина горы. Мне стало тяжко до слез. Не слезы умиления это были. У тех нет тревоги. Нет, это было горе. Откуда оно – безвременное, непрошеное? Ответ был близок. В минуту мы сели на мулов, и менее чем в минуту я был снова на земле – под ногами взбешенного животного! Остервенелое оно скакало и било копытами над поверженным всадником, рыча и взвиваясь на воздухе. Смерть была на волос от меня, но милость Божия еще ближе. Я расплатился за «что-то» одним незначительным ушибом, который терял всякую силу при мысли о посещении Божием и при общем трогательном сочувствии спутников к случившемуся несчастью. Та же милость Твоя, Господи, да поженет мя вся дни живота моего!

Не до разговоров было потом и даже не до размышлений. Мы спускались с горы молча, и в надвечерие достигли керасийской келлии. Здесь имели малый отдых. Склонением солнца к западу прекратилось восхождение облаков к вершине горы. Настала прекрасная погода. Под новыми впечатлениями келлиотской жизни и беседы со старцами я вынес случившееся со мною за черту настоящего – в область стольких других случаев, давно уже обесцвеченных временем, и успокоился.

Нам предстояло спуститься с горы к монастырю Св. Павла. Туда есть две дороги – одна горою, другая – через скит Св. Анны. Любопытство подстрекало ехать последнею, но страх какого-нибудь нового неблагоприятного случая заставлял избрать первую, как менее трудную и опасную. Мы поехали в лице западавшему солнцу. Несколько раз пересекали, то опускаясь, то поднимаясь, страшные стремнины, коих один вид наводил на душу глубочайшее уныние. Это была пустыня в полном смысле слова! Здесь-то им – пустынным, мира сущим суетного кроме, бывает непрестанное божественное желание, подумал я. И вся Гора Святая есть пустыня, в редкость оживляемая там и сям приютами отшельников, сущих вне суетного мира, точнее – верящих сему на слово; ибо доколе человек носит бренное тело, борясь или ладя с грехом, дотоле он находится в мире. Мир суетный, так премудро приспособленный к бытию земному, некогда лучшему и совершеннейшему, не утратил с лица своего печати божественной, подпавши суете в делах рук человеческих. Он отрадно действует на суетную жизнь нашу своею чудною красотою видов, своим разнообразием вещества, положений, внешних форм, климатов, времен года и дня, своим неоскудным богатством плодоношения, своим освежительным веянием ветров, своим сладким уха́нием цветов и растений, своею прохладою и теплотою, движением и покоем. Да, он – суетный! Я понимаю всю глубину и обширность значения слова суета и, признавая за миром суетность в смысле переменяемости, желаю только снять с него укор в той суете, которую человек создает в самом себе, всюду носит с собою и через нее, как сквозь призму, смотрит на бесцветный мир, непричастный делам его и неповинный ни грехам его, ни бедам его. Есть в привычной жалобе иноков на мир нечто логически не ясное. Для монастырей Св. Горы, напр., мир начинается за Перешейком; для келлитов и монастырь уже мир; для отшельника келлия – мир; для затворника мир – все, что за стеною его каливы пли пещеры! Что же потому: мир? Мир – общество человеческое. Но общество человеческое есть сам человек. Куда же уйти от самого себя! Где та пустыня, где та пещера, в которой бы я не встретился с самим