1356 - Бернард Корнуэлл

Герцог, конечно, был просто сопливым мальчишкой, и у графа возникло искушение сделать вид, что он не получал вызова, но сопливый мальчишка был сыном короля Франции, и приказ был доставлен с письмом, в котором деликатно указывалось, что граф проигнорировал два предыдущих вызова, и что отказ подчиниться приведет к конфискации земель.

«Мы уверены, — гласило письмо, — что ты желаешь сохранить свои земли, так что мы с радостью ждем твоего прибытия в Бурж, зная, что ты придешь с множеством застрельщиков и латников».

— Застрельщиков, — хрюкнул граф. — Почему он не может назвать их арбалетчиками? Или лучниками?

— Милорд?

— Герцог, дурачина. Он просто чертово дитя. Пятнадцать? Шестнадцать? Еще писается в кровать. Застрельщики, Боже ты мой, — но тем не менее, граф собирался взять в Бурж сорок семь застрельщиков и шестьдесят семь латников — приличное войско, даже больше, чем маленькая армия, которую он повел против Вийона, чтобы заполучить обратно Бертийю.

Он подумывал разрешить одному из своих военачальников повести эти силы, а самому остаться дома под прикрытием двадцати арбалетчиков и шестнадцати латников, составлявших гарнизон замка, но угроза потери земель убедила его отправиться в путь самому.

— Так приведи женщину! — рявкнул он управляющему, который колебался, думая, что у его светлости могут быть еще вопросы.

Граф поднес ко рту вальдшнепа и впился зубами в мясо с медовым привкусом. Не такое нежное, как овсянки, подумал он, бросив вальдшнепа и засунув в рот десятую овсянку.

Он все еще обсасывал маленькую тушку, когда Женевьеву с сыном привели в малый зал, который был им выбран для еды.

Большой зал был полон латников, которые пили его вино и ели его пищу, хотя он позаботился о том, чтобы им не подавали оленину, овсянок или вальдшнепов.

Граф хрустнул костью певчей птицы, проглотил и указал на пространство, достаточно близкое к столу, где большие свечи могли осветить Женевьеву.

— Поставьте ее сюда, — приказал он, — а зачем вы привели мальчишку?

— Она настояла, милорд, — сказал один из латников.

— Настояла? Она не в том месте, где может настаивать. Тощая сука, правда? Повернись, женщина, — но Женевьева не сдвинулась с места. — Я сказал, повернись, на полный оборот, медленно, — велел граф. — Если она не подчинится, Люк, можешь стукнуть ее.

Люк, латник, державший Женевьеву за руку, чтобы привести ее в зал, отвел руку, но ему не пришлось бить. Женевьева повернулась, а потом дерзко посмотрела графу в глаза.

Он промокнул рот и подбородок салфеткой и глотнул вина.

— Раздень ее, — приказал он.

— Нет, — запротестовала Женевьева.

— Я сказал, раздень ее, — повторил граф, посмотрев на Люка.

До того, как тот смог повиноваться, дверь зала отворилась, и на пороге появился Жак, теперь старший военачальник графа.

— Они прислали двух гонцов, милорд, — сказал он, — предлагают обменять женщину на графиню.

— И?

— Графиня здесь с ними, милорд, — произнес Жак.

— Здесь?

— Так он говорит.

Граф встал и прихрамывая обошел вокруг стола. Его еще беспокоила рана от стрелы в ноге, хотя и быстро заживала. Ему еще было больно переносить свой приличный вес на эту ногу, и он вздрогнул, когда спустился с помоста, чтобы приблизиться к Женевьеве.

— Ваш муж, мадам, — прорычал он, — бросил мне вызов, — он подождал ее ответа, но она молчала. — Скажи посланникам, чтобы возвращались утром, — приказал граф, не отрывая глаз от Женевьевы, мы совершим обмен на заре.

— Да, милорд.

— Но сначала я еще попользуюсь этой сучкой, — сказал он, и с этими словами его переполнила чудовищная ярость. Его унизили, сначала жена, а потом Бастард.

Он подозревал, что собственные люди смеются над ним за его спиной, вот почему предпочитал есть в отдельном зале. Вообще-то, он знал, что вся Франция смеется над ним.

Ему нанесли оскорбление, наградили рогами, а он обладал гордостью, и его честь была так глубоко задета, что от внезапного прилива гнева он покраснел и заревел, как будто от боли, когда протянул руки, схватил льняное платье Женевьевы и разорвал его.

Женевьева закричала.

Крик только раззадорил графа. В нем закипели все обиды последних недель, и он мог думать только о том, как отомстить тем людям, что унизили его, а что может быть лучше, чем снять рога с собственной головы и водрузить их на голову Бастарда?

Он разорвал платье до самого низа, а Женевьева закричала во второй раз и отшатнулась. Ее сын ревел, и граф отвесил ему затрещину, а потом снова рванул платье Женевьевы.

Она прижала разорванную ткань к горлу.

— Глупая сука! — заорал граф. — Покажи мне свои титьки, тощая сука! Он наградил ее жгучим ударом, а следом в дверь вошли полдюжины мужчин.

— Прекрати! — это кричал Роланд де Веррек. — Прекрати! — вновь воззвал он. — Она моя заложница.

Всё больше людей входило в дверь. Среди них был Робби Дуглас, уставившийся на Женевьеву, которая теперь сжалась над плитами пола, пытаясь притянуть порванные куски платья к своей шее.

Скалли ухмылялся. Латники графа переводили взгляд с беснующегося Лабруйяда на спокойного Роланда, а отец Маршан оценил ситуацию и встал между ними.

— Девица, — сказал он графу, — пленница ордена, милорд.

Это заявление озадачило Роланда, которы полагал, что она его заложница, но он принял эти слова за выражение поддержки и не протестовал.

Граф тяжело дышал. Он был похож на загнанного в угол борова. На мгновение показалось, что благоразумие возьмет верх над гневом, но потом по нему как будто прошла волна, и ярость снова его переполнила.

— Убирайтесь, — приказал он вновь прибывшим.

— Милорд… — успокаивающим тоном начал отец Маршан.

— Убирайтесь! — зарычал граф. — Этой мой замок!

Никто не сдвинулся с места.

— Ты! — граф ткнул пальцем в Люка. — Избавься от них.

Люк попытался оттеснить из зала Роланда, отца Маршана и других рыцарей ордена Рыбака, но Роланд твердо стоял на своем:

— Она моя заложница, — повторил он.

— Давайте устроим драку за девку, — весело произнес Скалли.

— Тише, — прошипел Робби. Робби вспомнил всю эту старую неразбериху, которую, как он полагал, успокоит орден Рыбака.

Он знал Женевьеву и полюбил ее в тот самый день, когда впервые увидел в темнице Кастийона д'Арбизон. Эта безответная любовь разрушила его дружбу с Томасом и привела к тому, что он нарушил клятву, к его спору с лордом Дугласом, и, как думал Робби, закончилась только когда он принял священные обязательства ордена Рыбака.