На исходе дня - Миколас Слуцкис

— Ну а как вы сами думаете, сестрица, воровал Шаблинскас эти крышки? — как можно беззаботнее спросил Казюкенас, когда Нямуните упомянула в разговоре о бывшем соседе.

Она не подняла глаз от своих крупных рук, пытающихся смягчить боль от укола. Почуяла вспышку враждебности, словно впрыснула запрещенное лекарство. Нет, руки ее не ошибаются, нежно массируют припухлость, чтобы по стиснутым губам больного скользнула улыбка. Ведь он любит передышку после укола, когда сквозь влажную вату ощущает ее успокаивающие, ласкающие пальцы. Даже на более слабых больных тонизирующе действует ее близость.

— Снова крышки? — В этот миг Нямуните позавидовала Глории или какой-нибудь другой беззаботной сестре. — Не нравятся нам, женщинам, такие разговоры, товарищ Казюкенас!

— А мне очень важно знать ваше мнение. Именно ваше, сестрица.

— Ах, замучаете вы меня! Это же мужское дело. Главное, мне кажется, Шаблинскаса на ноги поставить, не так ли?

Ординатор Рекус, слышавший эту беседу, высказался яснее:

— Если человек никак не забудет о чужих девяноста шести рублях, то не украдет он ни других девяноста шести, ни девятисот шестидесяти. А?

— Значит, по-вашему, следователь из пальца высасывает? — Казюкенас обиделся, как будто, заступаясь за Шаблинскаса, медики усомнились в нем самом.

— Не знаю. Только я не склонен подозревать, пока вина не доказана. — Рекус сжал в горсти непослушную бороду.

— Но факты, факты! — упрямился Казюкенас, словно спорил с самим Шаблинскасом, а не с собственными мыслями о нем. — Крышки-то обнаружены, не так ли?

— Факты — еще не вся правда. — Рекус растрепал бороду и снова ухватил ее. — Не будем спешить с выводами, тем более с осуждением.

— Я не осуждаю, однако…

— Простите, товарищ Казюкенас, — Наримантас появился в самый разгар спора, все замолчали, почувствовав в его тоне вызов, который в последнее время копился, как летняя духота, с каждым днем затруднявшая дыхание и движения, заставлявшая натягивать халаты чуть ли не на голое тело. Из рук Нямуните выпал шприц, она не охнула, не бросилась поднимать. — Говорят, что вы какой-то дом отдыха на озере построили в обход закона… Так или не так?

— Не для себя строил. Для людей!

— Пусть и не для себя, но с нарушением закона.

— Клевета! Приобрел у колхоза старый дом, сделали пристройку, второй этаж нарастили. Ну, правда, деньги перевел заранее, чтобы другие не опередили. Оказалось, колхоз еще не выкупил дом у владельца… Поторопился я, вот и все. Нет, доктор, вины за собой не признаю! Превратил старую рухлядь в красивую виллу..

— И это все?

— Автобусами возим сотрудников. Купаются, загорают, ягоды собирают. Местным не понравилось, жалобу настрочили, а враги мои по всему свету разнесли..

— Вот вам и доказательство, как легко очернить человека, — заметил Рекус, смягчая улыбкой свой упрек.

Наримантас не успокаивался:

— Значит, для Шаблинскаса одни законы, для вас другие?

Казюкенас горько усмехнулся, подбородок выставился вперед, делая лицо грубым, жестким.

— И сравнили же вы, доктор! Я строил… А он, Шаблинскас ваш, крышки!..

— Доктор, к телефону! — послышалось от дверей, и Наримантас выбежал из палаты.

«Идиот я, идиот, с кем в спор ввязался, с больным? Уличая его, не доказывал ли я ему, что он так же безнадежен, как бедняга Шаблинскас? А может, и свое право на ошибку со скальпелем в руке отстаивал?» Расстроенный, он схватил трубку, тряхнул ее.

— Вам не звонили. А если больного Казюкенаса придется ночью приводить в сознание?! — Нямуните стояла рядом и дрожала — от возмущения, от мучительной любви к нему, не успев скрыть ее под налетом холодной вежливости, которая устраивала обычно и саму ее, и других в общении с ней. — Что с вами, доктор?

— Виноват. Забыл о психотерапии. Но не нанялся же я потакать ему! Что уставились? Вы же первая начали этот дурацкий разговор.

— Снова лимонад с Хардасом хлестали? Хорошо еще я была в палате, а не какая-нибудь другая сестра.

— Другая не убивалась бы из-за гибнущего авторитета некоего доктора Наримантаса!

— Возможно. Скажите, доктор… Вы действительно хотите его вылечить?

Нямуните вызывающе вздернула подбородок, и с ее губ, с гладкой, вытянувшейся шеи посыпался как бы рой искр, ослепляя и обжигая; Наримантасу пришлось на минуту сжать зубы.

— Не от всех болезней. Силы такой у меня нет. И я попросил бы!..

— Вместо того чтобы кричать на сестру, ступайте и успокойте больного! — И ослепительное лицо Нямуните посерело, словно по нему провели грязной тряпкой. Неуклюже повернувшись, она задела столик с лекарствами и, не извинившись перед коллегой-медсестрой, которая проводила ее удивленным взглядом, зацокала каблуками по коридору. Как в первый день своей работы здесь, когда не умела ни ходить тихо, ни закрывать дверей — нескладеха, и откуда только взялась такая? И вся эта метаморфоза ради уважаемого товарища Казюкенаса, которому не терпелось развенчать Шаблинскаса… Как будто судьба, оценив его превосходство, будет снисходительнее. Только ли это? А, не мое дело!.. И без того влип я с ним… А Шаблинскас?.. Если Шаблинскас — темная личность, то как жить, как работать?

Неопрятное, ослепшее на солнце существо хватает Нямуните в охапку и тянет ее, упирающуюся, назад, к мрачному Наримантасу.

— Воркуете, голубчики, а я гоняй за вами рысцой по всем этажам! — Кальтянис зевает, его глазки красны от бесконечных ночных дежурств. — Одолжите, миленькие, деньжат. Много не прошу, осилите! Сотенок по пять с носа!

— С ума сошли, доктор! — Нямуните улыбается ему, не Наримантасу, и какой-то снисходительной, незнакомой улыбкой. — Во сне вам приснилось, что ли?

— Снова покупаешь? — Наримантас не отшивает коллегу, как хотел бы, надеется вернуть прежнее сияние Нямуните, пусть и сердитую, но доверительную ее улыбку.

— Когда молодые женщины скаредничают, понятно. Им надо украшать себя! Но ты, Винцас, десять лет один костюмчик треплешь. Такую малость прошу — тысчонку!

— Ведь уже приобрел машину?

— Имеешь машину, заводи для нее крышу!

— Ах вот оно что!.. Как-то ты всегда внезапно обрушиваешься, дай — и делу конец! — Наримантас жалуется ей, Нямуните, хотя улыбается человеку, который ему неприятен, даже противен.

— Не дашь — стреляться не стану. Найду побогаче!

Подожди до субботы. Может, наскребу, — почти умоляет его Наримантас, не представляя себе, как ему вернуться в палату, не помирившись с Нямуните и с самим собой.

Так с ним бывает: не может заставить себя постучать в дверь, кружит возле палаты Казюкенаса, расспрашивает о нем Рекуса или еще кого-нибудь, а тут подлетел, прислушался, постучал, нажал ручку, вошел, точно по опасной трясине бредет — топкой, с грозными окнами бочагов.

— Гм… сносно неплохо, так… ничего… — бормочет он, уставившись на японский транзистор — испуг Казюкенаса постепенно стирает с его лица выражение заблудившегося человека.

— Что, доктор?

— Ничего, ничего, все хорошо, очень хорошо!

— Вы тут говорили…

— Это не о вас… Заботы всякие.

— Новые больные? — Червь недоверия вгрызается глубже; как бы не сорвались усилия удержать дух Казюкенаса над бездной, куда может упасть его тело.

— Больные — наш хлеб насущный… А у меня еще сын есть. Вы вроде видели…

— Красивый парень… — В голосе Казюкенаса нотка грустного восхищения, словно речь зашла о далеких экзотических странах, а повидать их едва ли доведется. — Учиться не желает?

Наримантасу не хочется говорить о Ригасе, существует непонятная связь между ними тремя, хотя ничего не докажешь, пришлось бы только страдать из-за наглости Ригаса, из-за возможных его выходок. А если и заговорил бы, то прежде всего не о своем стройном отпрыске — о горбуне, о его, Казюкенаса, побеге, перед которым захлопнули двери к отцу… Ломит тело, как будто, воюя в вестибюле с братом и сестрой, стукнулся он об этот горб. Многое случилось с тех пор, как Казюкенас неожиданно спустился к нему с пьедестала, а он, ошарашенный этим, слишком радостно двинулся навстречу, однако сближение их могут сорвать остановленные его рукой дети… Осторожно! Еще шаг, и от безнадежности, от того, что споткнулся там, где не ожидал, начнешь валить на больного свои разочарования, словно виноват он в собственной болезни, в этой ничего не решившей операции… Не о том ли предупреждала Нямуните, угодившая вместе с тобой в черную болотную яму?

— Для них жизнь лотерея, а? — Казюкенас отводит глаза в сторону, где больше простора и не подстерегает нечто сугубо личное.

— Как бы без особых трудов ухватить счастливый билетик — вот вопрос… — соглашается Наримантас, а голова гудит от напряженного внимания, и подрагивает левая нога.

— Мы-то тягот не боялись. Этого у нас не отнимешь!