На исходе дня - Миколас Слуцкис

— Дымить можно? — Нечистый, хриплый голос тоже принадлежал второй — усталой, заспанной.

— Кури на здоровье!

Вместо пепельницы бросил ей десертную тарелочку. Сальвиния, и глазом не моргнув, ловко поймала ее; разминала и смолила сигарету за сигаретой, не очень затягиваясь, просто окутывая себя дымом, как будто создавала вокруг искусственную атмосферу, пытаясь отгородиться от подозрительной или вредной. В белесом облаке потонула и секционная стенка, предмет моего стыда, и сваленные в кучу в углу спортивные снаряды культуриста, которыми я некогда гордился. Долго каким-нибудь видом спорта не занимался, велосипед — тоже прошлое, хотя сквозь дым можно еще разглядеть висящее на стене колесо. Принялся палить сигареты и я; не сговариваясь, мы соревновались, кто первым запросит пощады, чей несносный характер окажется слабее. Боксерские перчатки, акварели, стопки пластинок — все таяло в дыму, как и намерение сберечь себя для кого-то, кому мы вовсе не были нужны. Вырывали друг у друга из губ сигареты, несли какую-то чушь, не придавая словам значения — если оно и было, то таилось за пределами искусственной атмосферы, невидимое и почти не причиняющее боли.

— Слушай! Присядешь наконец или мне сматываться?

Одурев от табака, не сразу сообразил, меня или кого-то другого зовет прислонившаяся к стене Сальвиния. Потянулась к сумочке, которую я по-идиотски продолжал сжимать в руке. Не отдал, уселся рядом на свое спартанское ложе, она отпустила ремешок сумки, прижалась. Совсем близко ощутил ее украдкой царапающие ноготки, почти неподвижную, туго обтянутую грудь. Рванулись и заскользили по шероховатой материи руки, повернул к себе, как слепой, на ощупь нашел губы — отрезвляюще пахнуло алкоголем. Пьяна? Снова пьяна?

Мы покачивались, переплетя руки; искусственная атмосфера покидала нас, как в разгерметизированном космическом корабле. От бездумной, окутавшей меня доброты остались жалкие обрывки.

— Дурачок… Алкоголь не мешает. Спросил бы у мужиков.

Брезгливо отстранился, Сальве свалилась на топчан, будто ее толкнули. Обняла подушечку, поджала ноги, предусмотрительно стряхнула с них лаковые туфельки. Тлели окурки, вонял пепел, однако все эти «ароматы» забил запах водки. Значит, и водка пошла, не только коньячок или джин? Передо мной была уже не сверкающая Сальве, которой я восхищался, и не усталая, которую, оказывается, жалел, а просто плюющая на себя шлюха.

— Не стану возражать, если соблаговолишь отправиться восвояси.

— Ты что-то говоришь? — Она потерлась щекой о подушечку, провела рукой по сбившейся на бедро юбчонке.

— Допустим, меня не уважаешь. Но себя-то? Что они сказали бы?..

Кто они? Очухайся, осел! Мейрунасы, давно потерявшие надежду выгодно сбыть ее с рук? Наримантасы? На совесть мою они тоже давно рукой махнули. Омар Шариф или Арис с лошадиной мордой? Это же умора — толковать о морали с Сальвинией Мейрунайте? Блестящая юбочка задиралась все выше, обнажая впечатляющее женское бедро. Вялая рука Сальве и не собиралась поправлять ее.

Может, думаешь, что я… Что и впредь удастся подкладывать мне свинью за свиньей?

— Наставления свои побереги, знаешь, для кого? — Она сонно зевнула. — Раз уж такой рыцарь, свари-ка лучше кофе.

Саданув дверью с такой силой, что закачалась секция, я опрометью кинулся готовить кофе. Вернулся из кухни — Сальве не шелохнулась. Лежала помятая, опустошенная, словно обгоревшая на огне бабочка, нисколько не озабоченная впечатлением, которое производит ее внешность. Лишь кольца и серьги продолжали нагло поблескивать. Спит? Она спала. Даже похрапывала. Грудь сжала безнадежность — вроде не в свой поезд сел и обнаружил это слишком поздно, когда тебя уже далеко-далеко завезли, так далеко, Что не сможешь возвратиться назад, даже если и попытаешься. Не прикоснулся, ей-богу, не прикоснулся к ней, но чувствовал себя так, словно взял обманом и оттолкнул. Мучили омерзение и одновременно жалость неизвестно к кому: к себе, или к ней, или к чему-то, что могло получиться у нас иначе и не получилось Вскоре жалость превратилась в досаду, а досада в ненависть. А что, если все это продуманная игра, ловушка? Ведь уже не я за ней, она за мной бегает.

— Сальве, надо поговорить! — Тряс ее за плечи до тех пор, пока не проснулась.

— Господи, так сладко дремала! Как в детском саду. У нас там воспитательница была — вот соня! Мы спать — и она. Как уляжемся после обеда, так и прохрапим до вечера.

Села. Потянулась. Чуть было снова не поймала меня теплыми, уютными от сонного забытья руками.

— Остынь! — Я резко отвел ее руки и почувствовал себя дураком, не взрослым человеком — мальчишкой, которому недолго залиться слезами.

— Послушай… у тебя что, угрызения совести? — Брови Сальве беспокойно вздрогнули, она смотрела на меня, как я на нее спящую, недоверчиво и сожалеюще.

— Катись ты… Кореша жду.

— У таких, как ты, не бывает друзей.

— У тебя, разумеется, навалом!

— Нет, Ригас, и у меня их нету. Ты чересчур чувствителен, напряжен весь. Будто слишком туго натянутая струна. — Сальве осторожно подбирала слова, чтобы не задеть, не сделать мне больно, ее усилия меня сдерживали. — Таких не очень любят.

— Ну уж о тебе подобного не скажешь!

— Да. Ты — перетянутая струна, а я — спущенная.

— Признайся, много выпила?

— Немножко. Так, для храбрости. Эх ты, дитенок!

— Что? Я противен тебе? Ну говори, противен?

— Дите ты малое, — она потерлась щекою о мою, стараясь не дышать на меня перегаром. — Где же твой кофе? — Налил чашку, она, обжигаясь, отхлебнула. — Это я должна была мучиться, я отвергнута, не ты! Ты же мой ангел-хранитель!

— Допивай и езжай.

— Дите! — Она жадно прихлебывала из чашки. Был бы ты мне противен, и водка бы не помогла. При чем тут ты?

— Что, я пустое место?

— Плесни еще чашечку. — Я налил с гущей, теперь она пила спокойнее, языком слизывала с губ крупинки кофе. — Зачем ерунду болтать, если знаешь? Любила другого.

— Был, значит, у тебя муж?

— Муж — не муж. Любила, и все дела… Ты же славный парень, Ригас. Разве так трудно понять?

— И сейчас любишь? Только не лги! Любишь этого проходимца, этого Омара?

— Стараюсь забыть. — Бросила мне благодарный взгляд: даже прозвище его звучало для нее музыкой! — Выпью и освобождаюсь от него. Снова товарищей, друзей вспоминаю… Тебя…

— Спасибо!

— Ревнуешь, дурачок? Смешно! — Она вскинула глаза, но острый взгляд не задел, скользнул мимо Сальве хотелось говорить не обо мне, о нем.

— Ну так беги, лети к своему Омару! Дверь не заперта. — Я встал и широко взмахнул рукой, как бы вышвыривая ее из комнаты, но она не шелохнулась.

— Нет его, понял? Нет и не будет.

— А мне безразлично.

— Подлец он, понимаешь? Подлец. Дважды женат и не разведен!

— Говорю же, беги, умоляй! Может, пожалеет на один вечерок?

— Судить его будут за двоеженство… Господи, как одурачил всех! — Она уставилась в пустоту, куда в последнее время, вероятно, часто глядела, стремясь забыть обо всем.

— Что же, наученная горьким опытом, надеешься одурачить меня?

— Тебя? — Сальве презрительно и сухо усмехнулась, как тогда, во дворе велосекции, когда я выдирал из стойки свой велик, а она сидела на солнышке и не собиралась ехать со мной. — Насмешил, деточка! Тебя? — повторила она, проглотив злобный смешок, голубоватым от кофе языком вылизала из чашки последние капли. Ты не пирожное, одним куском не проглотишь. Если хочешь знать, я даже побаиваюсь тебя. Да, да, ты человек опасный! — Сальве прислушалась к собственным словам, словно их произнес кто-то другой, и поторопилась отвернуть в сторону от неприятного для нас обоих намека. — Прикажешь — явлюсь трезвая… Я и теперь уже как стеклышко… Не бойся, приставать не стану! Ты милый мальчик! Еще не мужчина — мальчик… Все тянула, тянула, не решалась позвонить тебе, а мне с тобой хорошо. Почти хорошо. Теперь, когда ты все знаешь…

— Все?

— Всю правду-истину, милый мой мальчик!

— Не называй меня так! Терпеть не могу!

— Хочешь, чтобы подлецом, как его?

Мы обменялись полными ненависти взглядами. И в ее и в моих глазах проглядывали досада и боль оттого, что мы не такие, какими могли бы быть. Но если чудом вернули бы свою чистоту, вероятно, не нужны были бы друг другу…

— Спасибо за кофе. Не проводишь?

Я не двинулся с места. Сальвиния трезво встряхнулась и выплыла в дверь, размахивая сумочкой, сверкающая, элегантная, будто и не валялась только что, мятая и жалкая, на моем жестком ложе. Слышал, как рывком открыла дверцу автомобиля — опять не заперла, назло мне, что ли? Включила ближний свет, он плеснул на улицу. Я распахнул окно, в комнату ворвался воздух, однако кислый запах окурков и пепла не исчезал. Казалось, все вокруг — вещи и я сам — было пропитано этой вонью, засыпано пеплом. Моя берлога, мое логово, где я мог скулить, как побитый щенок, уже не мое? Стреляло в пальце, и боль отдавалась во всем теле, точно крапивой его исхлестали. А щека еще ощущала бархатистую кожу Сальве — ни с чем не сравнимую нежность отдающейся женщины. Я сражался с этой обволакивающей меня нежностью, свирепея все больше и больше: какое коварство, какой цинизм! Проклинал себя за мягкотелость: надо было выгнать, плюнуть в пьяные глаза… Подстилка Омара Шарифа, вот ты кто! Слишком поздно сообразил, почему решился пригласить ее к себе. Собирался хладнокровно расквитаться за то весеннее поражение, да и за недавнее — около «Волги». Все получилось не так, как я задумал, хоть и не прикоснулся к Сальве — наоборот, оттолкнул ее. И все же чувствовал себя, словно воспользовался обмякшим, не способным к сопротивлению телом.