На исходе дня - Миколас Слуцкис

И снова скрипит, скрежещет железо, точно Шарунас проник в сердцевину металла, не только в гнезда, пазы и отверстия — в самую его душу.

— Ну, что, эксплуататор, хватит на сегодня?

Я с удовольствием разогнул спину, в глазах вращались круги, Шарунас неохотно, как если бы фильм оборвался на самом интересном месте, грязными лапами ухватил бутылку пива, специально для него припасенную, отодрал зубами крышку и забулькал. На лоб упала белая прядь, словно на фотобумаге проявились черты лица.

— Что дома будешь делать?

— Керосинку свою потрошить, — кивнул на мотоцикл.

— Собираешься куда-нибудь рвануть в субботу?

— Работаю, брат. Смена.

— А в воскресенье?

— Тоже. Халтурка есть.

Я вышел следом за ним из гаража. Шарунас неторопливо взгромоздился на свой потрепанный мотоцикл.

— Славненько поработали, а? — подмигнул, будто тайну какую-то сообщил, хлопнул по плечу не товарища школьных лет, мальчугана, исправно подававшего инструмент… Ишь, что позволяет себе, крот! Действительно, крот, дневного света не видящий. Любопытно, как бы он на меня вылупился, упомяни я о кольцах Сатурна или о «черных дырах»? Дворик наполнился седоватым дымком, мотоцикл хрипел и кашлял, не двигаясь с места, аккомпанируя нехитрым мыслишкам Шарунаса. — Заскочил бы в свободный вечерок. Новехонький диск выменял: поп-ансамбль, поскребли бы уши! — Не по душе мне эти тугодумы, тянешь из них слова, как занозы. — Постой, что я еще хотел?.. Ага! Передку аминь. Надо новый.

— А тормоза?

— И тормозам аминь. Цилиндры насквозь проржавели.

— Все?

— Пальчик отнеси доктору. У такого слабака, как ты…

И тронулся вниз с холма, застроенного гаражами и курятниками, — заботливый старший брат, утерший нос малышу. А ведь как завидовал я мальчишкой тем, у кого были старшие братья… пока не сообразил: единственному лучше. Крот. Промасленный крот! Ну что видит он, вылезая из грязной ямы? Ржавые скелеты да детали, тавотом измазанные… А как жадно пиво хлестал? Ох, сопьется со временем…

Палец дернуло.

Потопал в гараж, с подозрением обнюхивая ранку. Вкалывали целый день, а мамочкино наследие выглядело еще хуже. Жуть! Выпотрошенные, разобранные внутренности в лужицах смазочного масла. Казалось, не детали машины — валяются в сумеречном вечернем свете части бессмысленной нашей жизни. Чушь! Бездушные железки, убеждал я себя, потихонечку массируя палец. Сама ранка не болела, однако палец был словно чужой, требовал внимания… И на кой ляд связался я с этой развалиной? От тридцати пяти рублей не осталось и на вторую бутылку пива. Где бы перехватить валюты? Спросили бы меня, зачем пачкаюсь, зачем в долги лезу, и сам не знаю. Ржавое барахло, но над ним все еще легендарный нимб. Трухлявая, но легенда! Лотерейный выигрыш — ну-ка не зевай, смелее лови счастливую волну, пеленгуй ее, учись отыскивать в хаосе эфира тоненькую ниточку удачи! Дангуоле, зажмурив глаза, тянет билетики, верит, что повезет ей. А ведь ей сорок, сорок плюс сто, так почему бы не попробовать более молодому? Ржавая развалина, которую пытаются возродить, будоражит воображение и одновременно показывает оборотную сторону приза — грязь, ее придется отскребать этими руками, не боясь порезаться, запачкаться. Выдюжишь ли, хватит ли у тебя терпения улавливать слабые сигналы счастья, тем более что, и поймав их, не застрахован — грохнешься где-нибудь, и вновь обратится воскресший в металлолом… Я стоял с опущенными руками и чувствовал, как стреляет в пальце. Нарывает? Мысли перенесли к отцу, закутанному в таинственную свою заботу, точно рождающаяся планетная система — в космический туман. Увидеть не удалось, смазывают картину окружающие смерчи, сквозь них вырисовываются еще более туманные образы: Казюкенас, Нямуните, Зубовайте. Разве рассмотришь? Да и сам Наримантас не расплавится ли при температуре, во много раз выше нормальной? Что его заставило? К чему он стремится? Зачем лезет из кожи вон, не жалея ни себя, ни близких? Ваш звездный час, доктор Наримантас? Не шучу — холодок пробирает… Ну а я? Так и буду до осени кантовать промасленные железки? Крот Шарунас станет снисходительно похлопывать «эксплуататора» по плечу, а тот льстить ему и поить пивом?

Приплелся домой, жаждущий отдыха, как честный труженик, но на лестнице подстерегла Жаленене и заставила перетаскивать в подвал мебель — надумали делать ремонт. Сам удивляюсь, что не заявил ей, мол, времена рабства миновали… Однажды утром, провожая меня с отцом, она влилась своим смехом в обволакивающий нас туман, что-то из этого намекающего смеха должно было со временем получиться. Сквозь облик домашней мыши проклюнулись черты молодой привлекательной женщины, но таких обшарпанных черных стен, как в их квартире, мне еще не доводилось видеть. И такого подвала, загроможденного пропыленными истлевающими вещами.

— Фу! — Я встряхнулся и чихнул. — Фу!

— Что? — заблестели в туче пыли зубы Жаленене.

— Ну и кладбище!

— Клад-би-ще? Ш-ш! А то услышит Стяпонас… — Она расхохоталась, упав на ломаный, когда-то обитый бархатом диванчик, приглашая и меня посмеяться над умными дураками, множащими ужасающие кладбища вещей.

Загадочный женский смех интриговал.

— Ригас, Ригас… — догнал меня уже на лестнице ее испуганный шепот. — Тут днем какая-то женщина… какая-то…

— Что?

— Она еще придет… Сказала, придет…

Пусть кто угодно приходит! С лестницы спущу, если помешают отдыхать.

Едва успел захлопнуть дверь, спасаясь от влекущего шепота, послышались какие-то подозрительные звуки. Не обратил внимания, столько развелось на лестнице собак и кошек, подкармливают их докторской колбасой. При свете лампочки, мгновенно погасившей заоконный мир, я изучал свой раненый палец. Распух, и руку в кулак не сожмешь. Помазать его, что ли, чем-нибудь? Между щетками, гребешками и носками нащупать нужный пузырек не удалось. А за дверью кто-то скребся, и совсем не по-собачьи. Прислушался. Назойливый некто теребил ручку. Я проскользнул в ванную, зашумела вода, и в дверь, словно там дожидались этого звука, загрохотали. Неужто притащился доктор Наримантас, нализавшийся до помрачения сознания?

Я резко распахнул дверь, приготовив на губах едкую улыбочку.

— Доктор… дома?

На площадке топталось какое-то существо в твердой коричневой шляпке, такие зимой носят, а не в жарищу, и в длинном темно-коричневом плаще болонье. Шляпа сползала на лоб, плащ шуршал — тело женщины бил озноб, словно убежала она от секущего тротуар ливня с градом. Повторив свой вопрос окрепшим голосом, существо умолкло, будто поперхнулось воздухом, по горлу заходил мужской кадык. Неужто так боится сердитого доктора?

— К сожалению, в больнице, и не могу сказать, когда…

Странно, но посетительница скорее обрадовалась, чем огорчилась, под шляпкой промелькнула слабая улыбка, бледные поджатые губы искривились, но это не смягчило их Стояла в своем старомодном облачении, вытянувшись, словно по стойке «смирно», подавляя страх.

Страх? Это скорее я почувствовал страх, она не казалась испуганной. Волнуется? Неужто такое чучело умеет волноваться? Все-таки ступила в переднюю, не прикрыв за собой дверь, точно в нее должен был войти еще кто-то.

— Хотите показаться доктору? Вы больны?

— И да и нет. Все мы больные.

— Так что же вам нужно? — Мне становилось все неуютнее: может, чокнутая?

Не ответив, нагнулась, дрожащей рукой подвинула ко мне корзину. Большую, объемистую. А казалось, с пустыми руками пришла. Иллюзионистка на пенсии? Двумя пальцами, точно боясь испачкаться, приподняла белую холстинку. Клубника! Огромные, налитые зрелым соком ягоды — каждое зернышко, каждая крапинка видны.

— Для доктора.

— Наримантене передала? — Дангуоле иногда пересылала нам через случайных людей овощи, цветы или посуду, купленную в захолустных магазинчиках.

— Со своего огорода. Уж так цвела в этом году! Собирать не успеваем. Отвезу, думаю, доктору, пусть полакомится, — скрипела женщина пересохшим голосом, который тоже свидетельствовал отнюдь не о мягкости ее характера. — Свеженькая. На рынке такой не достанете.

— Доктор Наримантас ни-че-го!.. — гордо выложил я, приподняв и сунув назад испускающую соблазнительный аромат корзину.

— Самые крупные! Ешьте на здоровье. Ешьте. Клубника в этом году сплошь краснеет. Давно такого урожая не было. Как роса высохла, собрала и к автобусу…

Улыбка не отогревала застывших губ. И все-таки светлый лучик, скользнувший по ее суровому лицу, волновал. Так оторопел я когда-то на пожарище, откопав из-под пепла обгоревшую детскую игрушку! Чужой был пожар, чужой остывал пепел, никаких воспоминаний не связывал я с этой странной женщиной — какое мне до нее дело? Отец-то, может, и отгадал бы подлинный смысл этого лучика, отгадал и едва ли обрадовался бы — я чувствовал, что визит дамы не доставил бы ему удовольствия. А тем временем квартира наша наполнилась запахом клубники, и захотелось мне ее — с молоком, с сахаром, в глубокой тарелке, и чтобы черпать большой ложкой, и чтобы таяла во рту, и текли бы с подбородка капли молока, и розовел на дне нерастаявший песок… Подтянул корзину поближе к кухне, не приглашая женщину в комнаты, а она и не рвалась туда, не интересовалась ни стенами, ни мебелью, но с корзины глаз не спускала. Ожили глаза, как перед этим губы, сверху вроде оттаяли, но в глубине — острыми ледяными кристалликами стремились засыпать корзину. Казалось, укутывает ее взглядом. Меня аж пот прошиб, когда, сняв холстину, увидел я конверт. С маркой и Тракайским замком, но без адреса.