Новейшая история еврейского народа. От французской революции до наших дней. Том 1 - Семен Маркович Дубнов

доводом, окрестил своих детей и прибавил к своему фамильному имени немецкое имя Бартольди. Один из его в детстве окрещенных сыновей, Феликс Мендельсон-Бартоль­ди (1809—1847), прославился впоследствии как гениальный ком­позитор, особенно в области религиозной музыки. Старшая сестра Феликса, компонистка Фанни Гензель, получила от отца ко дню своей конфирмации по протестантскому обряду следующее письмо-исповедь:

«Форма, в которой твой законоучитель изложил все это (христианское учение), образовалась исторически и, как все человеческие законы, подвержена изменению. Несколько тысяч лет тому назад господствовала иудейская форма, затем языческая (античная), а ныне господствует христианская форма. Мы, твоя мать и я, воспитаны нашими еврейскими родителями в иудейской вере и, не меряя этой формы, следовали велениям Бога внутри нас и нашей совести. Вас же, тебя и твоих братьев, мы воспитали в христианстве, так как оно стало формою веры наиболее цивилизованных людей...».

В этих словах отразился весь дух эпохи, когда внезапный переход от прежней замкнутости к общению с окружающим миром толкнул многих на полное слияние с этим миром.

Так фатально погиб для еврейства род апостола просвещения. Первое соприкосновение с германской культурой оказалось роковым для образованного еврейского общества. Женщины открыли этот исход из еврейства: они по воспитанию были менее связаны с культурою и традициями своего народа и не могли сопротивляться волшебным чарам романтизма. Рядом с именами Генриетты Герц и Доротеи Мендельсон стоит еще третье имя высоко даровитой женщины, похищенной у еврейской культуры германскою. Рахиль Левин (1771—1833), дочь берлинского ювелира, гораздо глубже и сознательнее усвоила идеологию эпохи «бурных стремлений», чем названные ее подруги. Она находилась всецело во власти индивидуалистического мировоззрения Гете, с которым лично была знакома и произведения которого понимала, как немногие в Германии. Не своей скромной наружностью, а своим острым умом и литературным вкусом привлекала она к себе представителей мыслящего немецкого общества. В ее «салоне-мансарде», в мезонине ее отцовского дома в Берлине, перебывали многие писатели и политические деятели Германии и приезжие знаменитости (например, мадам Сталь). Сама Рахиль мало писала, но обладала искусством вдохновлять других на творческую работу, формировать деятелей в том кружке, где она властвовала над умами. Уже поздно, после ряда сердечных увлечений, Рахиль вышла замуж за своего друга, прус­ского дипломата и писателя Варнгагена фон Энзе, и приняла крещение (1814). Ее ничто сознательно не связывало с покинутым народом, хотя эта оторванность наводила ее иногда на грустные раз­мышления. «Мне чудится, — писала она, — что в минуту моего по­явления на свет какое-то неземное существо вонзило мне в сердце следующие слова: будь чуткою, наблюдай жизнь, как способны на­блюдать немногие, будь великой и благородной, будь полна веч­ных дум! — но забыло прибавить: будь еврейкой! И вследствие этого я истекаю кровью в течение всей моей жизни». В жизни Рахи­ли, однако, это болезненное чувство оторванности и душевной раз­двоенности очень слабо проявилось: она до конца своих дней жила радостями и горестями немецкого народа, его патриотическими вол­нениями во время войн с Наполеоном и более всего интересами не­мецкой литературы, многие представители которой собирались в салоне четы фон Энзе. Только на одре смерти Рахиль снова вспомни­ла о своем народе, и в состоянии экстаза у нее вырвались слова: «Я с восторгом вспоминаю о своем происхождении, о той цепи истории, которая тянется над далью времен и пространств, соединяя отдален­нейшие воспоминания человечества с событиями наших дней. Я, бе­женка из Египта, нахожусь здесь и встречаю сочувствие. То, что в течение моей жизни казалось мне величайшим позором, я бы теперь не уступила ни за какую цену».

Не сказалось ли в этих словах позднее раскаяние прозревшей души? Верная ученица литературных пророков Германии, Рахиль была совершенно чужда духу древних пророков своей нации. Вся та общественная среда, откуда черпали свои идеалы Рахиль и ей подоб­ные «новые люди», была пропитана антипатией к еврейству и его духовным ценностям. Воскреситель эллинского эстетизма Гете был по существу своего миросозерцания враждебен этическому иудаиз­му, и не даром он из идеального общества «прекрасных душ» (в «Виль­гельме Мейстере») исключает евреев, «отрицающих самый источник нашей высшей культуры». Политически консервативный, Гете был убежденным противником гражданской эмансипации евреев. Он смотрел на еврейский вопрос с точки зрения своих сородичей, франк­фуртских патрициев, которые вели бесславную борьбу против эман­сипации (см. выше, § 31). Другой столп тогдашней литературы, фи­лософ-националист Фихте, проповедовал культурную юдофобию (в своей книге о французской революции, 1793 г.). В еврействе он видел разбросанное по всей Европе «враждебно настроенное государство, находящееся в состоянии постоянной войны со всеми остальными». Опасно, по его мнению, предоставить гражданские нрава людям, которые признают «совершенно чуждые нам законы нравственности»; «для защиты от евреев нет лучшего средства, как завоевать их обетованную землю и сослать их всех туда». Так думал о евреях, как мы видели, и Шлейермахер, интимный друг и спаситель душ красивых еврейских дам. Новая еврейская интеллигенция, жившая идеалами всех этих властителей дум, иногда сама заражалась презрением к своему народу и часто, подобно Рахили, видела «величайший позор» в принадлежности к нему.

Пошла эпидемия крещений. С верхов общества зараза проникла в средние и низшие слои. Крестились с целью «приобщиться к немецкой культуре», вступить в брак с христианином или христианкой, добиться карьеры и занять выгодное положение в немецком обществе. В упомянутом выше (§ 30) письме к Гарденбергу Давид Фридлендер дает поименный список членов берлинской общины, принявших христианство в течение нескольких лет (1802— 1810): из общего числа 405 семейств «оставили веру отцов» 50 целых семейств или частей их[48]. «А сколько еще, — прибавляет Фридлендер, — остались мне неизвестными! Сколько родителей тайно окрестили своих детей! В провинциальных городах, особенно в Бреславле и Кенигсберге, пропорция (выкрестов) также велика. Если это есть зло — а для еврейства это очень большое зло в смысле моральном и убыточно в финансовом отношении (сокращение общинных податей), — то я считаю своим долгом, даже рискуя быть навязчивым, безбоязненно об этом докладывать вам». Фридлендеру приходилось тогда наблюдать многие случаи беспринципного, распущенного ренегатства. Провинциальная молодежь в Берлине, освободившись от опеки родителей, предавалась веселию и кутежам. Когда старшины еврейской общины, пользуясь своим правом, налагали на гуляк взыскания, «вольнодумцы» грозили, что они примут крещение, и часто приводили угрозу в исполнение, освобождая себя этим от общинной опеки. Видя угрожающие размеры отступничества, бер­линские старшины исходатайствовали у властей, чтобы было запре­щено детям и слугам принимать крещение без дозволения родителей и хозяев и чтобы иногородние выкресты высылались на родину. Прус­ское правительство обратило наконец внимание на это чрезмерное обогащение церкви неофитами сомнительного достоинства