Новейшая история еврейского народа. От французской революции до наших дней. Том 1 - Семен Маркович Дубнов

и реши­ло установить контроль. В 1810 г. королевским рескриптом было зап­рещено пасторам крестить евреев без письменного свидетельства от местной полиции о серьезности намерений прозелита.

Было бы несправедливо подходить ко всем вышеописанным явлениям с точки зрения узкой морали, как это делают некоторые историки. Нужно понять психологическую и историческую законо­мерность даже этих крайностей движения, которое в основе пред­ставляло собою бунт свободной человеческой личности против тя­желой дисциплины национального коллектива. Ведь то была пора резкого исторического антитезиса против многовекового тезиса «ограждения» и обособления еврейства, который тоже был доведен до уродливых крайностей. А в таких случаях разрушительная сила антитезиса всегда тем мощнее, чем упорнее был в своей косности ус­тарелый тезис. Здесь упрощенный, элементарный гуманизм стоял против национализма, закованного в железный панцирь религиоз­ных законов. Не было еще того синтеза «человека» и «еврея», ко­торый явился позднейшим поколениям после ряда роковых блуж­даний и горьких ошибок. Ведь весна тогда была, весна освободившейся человеческой мысли, вырвавшейся из вековых оков. Лед таял, река разметала свой зимний покров под влиянием весенних лучей, и потекли бурные вешние воды, затопляя берега. Можно ли пенять на этот весенний разлив, как бы разрушителен он ни был? Не будь мрачной средневековой зимы с ее вьюгами и моро­зами, не было бы этого весеннего половодья, промежуточного между скованною зимнею рекою и тою же рекою, катящею летом свои тихие воды в восстановленных берегах. Вообще само по себе появление антитезиса, как промежуточной стадии между тезисом и синтезом, свидетельствует о здоровом и восприимчивом духов­ном организме; антитезис становится опасным лишь в том случае, если его функция отрицания длится больше нормального срока, не уступая творческому синтезу.

§ 34. Интеллигенция и литература эпохи кризиса

Один из философски образованных еврейских писателей той эпохи, кантианец Лазарь Бендавид, сказал в 1800 году следующее о жертвах тогдашней эпидемии крещения: «Нельзя порицать их за то, что они предпочитают оживленную и веселую церковь запущен­ной и печальной синагоге и стараются спасти себя и своих детей». Бендавид, как мы дальше увидим, не сочувствовал ренегатству, но он откровенно выразил в этих словах то отрицательное отношение к традиционному иудаизму, которое было свойственно тогдашней сво­бодомыслящей интеллигенции.

Член ортодоксальной еврейской семьи в Берлине, Лазарь Бендавид (1762—1832) еще в юности был захвачен новыми умственными течениями, перестал посещать синагогу и исполнять религиозные обряды. Однако в траурный год по смерти своего отца он стал хо­дить в синагогу для чтения «Кадиш» в память покойного и порою исполнял даже обязанности кантора. Зная о вольнодумстве юноши, старосты синагоги запретили ему читать вслух другие молитвы, кро­ме «Кадиш». Тогда он сказал им: вы меня исключаете из общины, ну и я себя исключаю. С тех пор он не переступал порога синагоги. Не­которое время Бендавид вращался в кругу учеников Мендельсона, но потом ушел от них и сделался ревностным последователем философии Канта. Он усвоил кантовский принцип, различающий между «религиозной» и «церковной» верой, и причислял иудаизм к после­днему разряду. Традиционный иудаизм для него не религия, а толь­ко «обрядовый закон» («Zeremonialgesetz»). Ведь сам Мендельсон в своем «Иерусалиме» признал, что иудаизм есть не система верова­ний, а система действий, практических законов; но то, что Мендель­сон считал преимуществом иудаизма, Бендавид считал его основным пороком. В своей книге «Кое-что к характеристике евреев» («Etwas zur Charakteristik der Juden», Leipzig, 1793) он рисует мрачную кар­тину тогдашнего еврейского общества. Ортодоксы окаменели в ре­лигиозной обрядности, а полуобразованные часто не признают ни­каких законов религии и нравственности и выделяют из своей сре­ды распущенных людей, гоняющихся за удовольствиями и гото­вых принять крещение ради красивой девушки или материальной вы­годы. Только истинно образованные люди понимают, что еврейство может спастись путем отказа от своего «обрядового закона» и воз­вращения к чистой вере, к учению Моисея и пророков. К этой цели мог бы вести и переход в христианство, но еврей никогда не может сделаться искренним христианином, коль скоро свободомыслие ото­рвало его от собственной религии: «Насмешник над обеими религи­ями, он из крещения выйдет в худшем состоянии, чем то, которое его привело туда». Через семь лет Бендавид в одной речи о реформе воспитания (1800) яснее формулировал свою положительную програм­му: просвещенные евреи должны сделаться апостолами реформы ре­лигии, системы воспитания и обучения, а правительства должны им помогать в этом, обеспечивая евреям гражданские права и то уваже­ние в христианском обществе, которого они теперь лишены. Сам Бендавид, который сначала занимался математикой и популяриза­цией кантовской философии (между 1795 и 1802 годами он читал в Берлине и Вене публичные лекции о системе Канта и издавал их за­тем в ряде книг), вскоре отдался практической работе по начертан­ной им программе реформы еврейства. С 1806 года он состоял ди­ректором еврейской «Фрейшуле» в Берлине и посвятил много сил улучшению школьного обучения. Иногда появлялись в периодичес­ких изданиях его статьи о различных проблемах иудаизма, написан­ные в рационалистическом духе. Генрих Гейне, знавший Бендавида в свои юные годы, назвал его «мудрецом античного покроя», «стату­ей истинной добродетели и сознания долга, как бы изваянный в мра­море категорический императив его учителя Канта».

Характерно отношение к еврейству самого Канта, который имел многих последователей среди еврейской интеллигенции. Конечно, следует считать преувеличенными слова Шлейермахера, который уверял, что на каждых трех-четырех образованных евреев приходит­ся один кантианец, но несомненно, что критическая философия име­ла немало приверженцев среди евреев, хотя не все эти поклонники хорошо понимали ее. Упомянутое кантовское различение между ре­лигиозной и церковной верой определяло их отношение к иудаизму. Застывший раввинизм был для них образцом церковной веры, кото­рая ничего не может дать истинно религиозному уму. Сам Кант вынес из названной первой книги Бендавида неверное впечатле­ние, будто автор склонен рекомендовать своим соплеменникам переход к «религии Иисуса», и приветствовал эту мысль в своем сочинении «Спор факультетов» (1798). Здесь великий философ, который в 1783 г. приветствовал Мендельсона по поводу появле­ния его «Иерусалима», резко осуждает основной принцип этой кни­ги. Он упрекает Мендельсона за то, что тот не признает закона эво­люции от церковности к религиозности и своим подчинением авто­ритету Закона «отрезывает своим единоверцам надежду на малей­шее облегчение давящего их бремени». Авторитарному иудаизму Мендельсона Кант противопоставляет, как высшую ступень, очищен­ное от церковности христианство и рекомендует последнее внима­нию образованных евреев. Бендавид счел, однако, нужным отмеже­ваться в этом отношении от взглядов своего учителя: в своей пуб­личной лекции «Об обучении евреев» (1800) он, объясняя причины ухода многих евреев от своей веры, доказывал, что христианское общество ничего не выиграет от притока таких неофитов и что ре­форма иудаизма должна идти по другому пути[49].