Маленькая повесть о двоих - Юрий Ефименко

Словом, перед всем скрытым богатством неразлучной спутницы моего родного города, дальневосточной зимы, которая учит ходить быстро, работать крепко, целовать горячо, дружить преданно, прощать друзей и близких охотно. И самое главное — не выводить философии из жестокости и зла, сколько бы ни довелось, ни приходилось с ними сталкиваться.

Мне нравится в зиме ее сдержанность и строгость. Из этого не следует, что извечная строгость и сдержанность хороши. Иначе с чего бы к концу зимы нам так хотелось, чтобы поскорее наступила…

Ранние ручьи весны холоднее и чище других.

Они неслись по всему городу бурно и упрямо, промывали в слежавшемся, утоптанном и уезженном снеге ущелья, шумели тысячью водопадиков, боролись с подвернувшимися камнями, просевшими со снега до земли. Вели себя совсем как горные речки. Насколько помню, они никого не огорчали обещанием повышенной грязи в коридорах. И никто не относился к ним с раздражением за начало сырости. Единственное попутное огорчение: матери спешили купить нам очередные по размеру галоши, панацею тех времен, а мы в очередной раз оказывали самое решительное сопротивление.

Их истоками была короткая дневная капель в феврале. Первые же мартовские дни, тихие и солнечные, разбрасывали их по всем улицам города. В послевоенные годы снег еще не сколачивали так усердно. Он слеживался слоями на дорогах, на тротуаре. Ручьи резали его, будто слоеный пирог. Их русло расширялось вдоль обочин стремительно, прямо на глазах. Вода свивалась длинными жгутиками, переплетавшимися в узком месте, местами ныряла под ледяную корку и журчала там глухо. Ручьи непременно болтали с нами, едва мы зависали над их берегами великанами. К сожалению, я забыл их язык, как забываются иностранные языки, которые мы учили в школе. Что-то о зиме и лете, но больше всего о том, как хорошо и как важно в жизни не стоять на месте, нестись, двигаться, стремиться…

Мы прибегали к ним после уроков, в самый теплый час, бросали в них горелые спички, подобранные тут же рядом, и начинались гонки. Самым удобным для этого у нас был ручей серышевской мостовой. Другие улицы слишком круто сбрасывали талую воду. Спички то и дело обгоняли друг дружку. Вместе с ними попеременно вырывались вперед и мы, мчались вдоль ручья, возбужденно оря — «вот моя!», «а моя!», «а моя как!»… Будто на ипподроме. Спичечный слалом кончался тем, что ручей сворачивал на улицу Тургенева и соскальзывал по ней стремительно, не угнаться, в чердымовский овраг. Наши кораблики уносились в Амур. Река подхватывала вместе с ними вселенную нашего дня и законную веру, что этих дней еще будет много, недоступная воображению череда, заполненная встречами и событиями, которые нам и не снились.

За дружбу с весенними ручьями мы расплачивались густыми соплями, вечерним домашним арестом (в основном из-за сырых ботинок — не в чем было больше выйти). И все равно им не изменяли. В весенних, скоротечных ручьях нам чудился важный закон всеобщего движения жизни, еще недоступный нашему скромному, всего-то лишь арифметическому образованию, но уже понятный в своем существе, что именно он толкает людей на дальние путешествия, глубокие размышления и особые поступки, придающие силу, гордость и уверенность, что ты герой, как бы там ни приходилось тяжело, сложно, а то и горько.

Иногда я думаю, сейчас весны стали короче.

Конечно, в основном так кажется от суеты, которая с возрастом только ускоряется, съедает время все безжалостнее, а душу выматывает все основательнее. Но и работы весне в городе стало намного меньше: всю зиму его чистят от снега и льда, и он прогревается и сохнет быстрее. И проветривается живее, коль снесено столько заборов и оград. И ледоходы против обыкновения вежливее, покладистее, не выбрасывают, как прежде, горы льда на берег. В несколько дней сходит снег, тотчас поднимаются травы, и вот уже сыпятся дождем, падают клейкие чешуйки почек, устилая город ненадолго липким пахучим ковром.

Каждая из весен детства овевала открытую всем ветрам, теплым — в особенности, душу сильнее, ощутимее и радостнее, как океанские пассаты — соскучившиеся по волнам корабли. Они наполняли ее запахами неоткрытых стран, неведомых дорог и необыкновенной верой, что скоро перед нами распахнется вся земля, сколько ее есть, и все люди, сколько бы их ни было. А не увидев и не перезнав планеты, можно ли всерьез браться за настоящее дело, тем более дело всей своей жизни?

Они приходили, надвигались на город и вступали в него в ту пору надежнее, неотступнее и мягче. Вначале принимались за сугробы, поскребывая их с солнечной стороны, и те ощетинивались застругами, с каждым днем все более острыми и глубокими. Нищенствовавшие всю зиму воробьи собирались к вечеру на одном из тополей, освещенных закатом, и устраивали оглушительное весеннее чирикалище, точнее приборов сообщая, что с этих дней весна в силе и уже должна быть наготове телега. Гирлянды сосулек рушатся с крыш и карнизов, а водосточные трубы то и дело гремят от сорвавшегося внутри льда, распугивая пешеходов. Солнце все решительнее забирается хозяйским оком в дальние углы городских дворов, строго поглядывая на переполненные, коричнево оплывшие коробы, сколоченные для помоев поздней осенью. И вскоре там появлялись крепковатые мужчины с тяжелыми ломами, день-два по вечерам неспешно, но умело долбили эти ледники задворков. И вовремя: начинает припекать понемногу, смешивая запахи разогретой, подсыхающей земли с запахами прогревшейся штукатурки и высыхающих дверей, оконных рам, сохранивших влагу еще октябрьских дождей.

Весна будто скатывалась с горы, вначале пологой, а затем все круче. Неделями сходит снег и пропадает грязь, а потом несколько дней — все покрыто акварелью свежей зелени, еще два-три — по улицам и во дворах белыми озерами разливались яблони, за ними накидывала на себя белые кружева черемуха. Черемуховые дни оборачивались прохладой и ветрами. Но вечером воздух замирал. Водопады черемухового аромата в тишине и плотных сумерках обрушивались неслышимо и незримо. Встанешь под деревом — смывали усталость и годы, расчищали в душе старицы и омуты. Черемухи казались в детстве застывшими фонтанами заснувшего царства.

И странно, что ныне в городе все меньше черемух. Знаю в центре каждую наперечет. Что утрачено со временем? Отчего теперь так редко садят ее, чтобы однажды в открытое окно вплыло это нежное, греющее душу дыхание последних дней весны? Чья вина?

Спасибо и на том, что за ожиданием автобуса на Амурском бульваре вдруг видишь рядом с остановкой вишню. Покачивает бережно ветвями, обвешанными чашечками розовых цветов, самых отзывчивых на установившееся солнце и греющую синеву оттаявшего неба.

С поздней весной приходило ожидание первых дождей.

Меня всегда удивляло созвучие корней этих слов — дожди, дожидаться, ожидание. Словно между ними с древности некая связь. И не в том, что дожди могут заставить ждать. Эка беда — и зонтик спасение! В дождях Земли, в их неровном шуме и журчании, в стекающих по окну каплях и в струях, звонко бьющих по мостовой и по железным крышам, скрыта, по-моему, одна из самых существенных тайн земной красоты и человеческой жизни. И в каждую из первых встреч надеешься ее разгадать, схватить. Вслушиваешься чутко в забытый за зиму плеск. Вглядываешься в стремительные переливы летящих капель. И торопишься на улицу вдохнуть терпкий, как молодое вино, запах свежей тополиной листвы, пройтись в ночь по черному зеркалу мокрого асфальта, не прикрываясь, только подняв воротник плаща. И каждая капля первого весеннего дождя падает на лицо, будто звуки Шопена на открытое сердце (как их слышала на Майорке Жорж Санд).

Не знаю почему — может быть, это только мое представление,◦— первый дождь как правило приходил вечером, в темноте. Робким гостем. Выдавая себя раньше всего непривычным, новым в этом году и деликатным для позднего часа шумом — словно зашелестела еще не распустившаяся пышно листва. И никогда не лил сильно, бесцеремонно, на что горазды летние ливни. Брести под ним по безлюдной улице, слыша лишь перестук крупных капель, срывающихся с углов высоких крыш, негромкое гудение городских органчиков — водосточных труб, короткое шипение мостовой — пройдет изредка машина, тихое побулькивание луж и небольших ручейков — под весь этот оркестр первого дождя хорошо думается. И непременно о собственной жизни, так, словно этот вечер обязательная черта, под которой следует вывести очередной итог. Появлялись мысли, даже уверенность, что очень скоро, вот-вот, возможно, уже с завтрашнего дня начнется совершенно новая пора. И что с нею и все вокруг станет во всех отношениях лучше: умнее, искреннее и щедрее на приветливость и красоту.

Весны детства были хороши свободой от кривотолков крови, вялости из-за витаминного голода, этих издержек взрослой жизни, и праздниками, со временем забытыми или захламленными нажитым багажом, тысячами причин, будь то пустые «некогда», необходимость работать не разгибаясь и не поднимая головы или просто-напросто быстрая на приход усталость.