Каменные скрижали - Войцех Жукровский

— Смельчак.

— Кришан говорит, что любит так ездить. Иногда он лежит на траве и курит сигарету, а я бегу в кассу узнать, сколько продали билетов, если пятьдесят, то ему надо устраивать показ.

Свет и тени пробегали по их лицам, машина мчалась под стволами старых деревьев.

— Слушай, Михай, а кем ты хочешь быть?

— Я? — мальчик широко раскрыл глаза. — Я хочу быть настоящим венгром. Таким, как вы.

Сквозь полотно рубашки Иштван почувствовал теплую, маленькую руку, которую мальчик положил на его плечо.

— Потому что я тебя очень, очень люблю.

— За мороженое всякий полюбит, — сказал Тереи, останавливая машину на Коннахт-Плейс. — Ну, вылезай. Но Михай продолжал сидеть, глядя на советника.

— Иди один. Я подожду. Чтобы ты знал, что я не за мороженое.

— Потом пожалеешь.

— Конечно… Но если захочешь, можешь принести маленькую порцию в вафельном стаканчике, — Михай понемногу отступал от своего решения.

— Вылезай. Не морочь мне голову, — советник делал вид, что теряет терпение. — Ведь ты же знаешь, что и я тебя очень люблю и не мог бы есть мороженое, помня, что ты ждешь в машине…

— Ох, дядя Пишта, — с облегчением вздохнул мальчик, обнимая его за шею.

Иштван чувствовал каждую клеточку его тела, беспокойный стук сердца.

Сухими губами он поцеловал малыша, испытывая угрызения совести оттого, что уже вторую неделю не отвечает на письма сыновей. Держа Михая за руку, Тереи направился к арке. За ними шел худой мальчик, с повязкой на бедрах, он играл на флейте простенькую, жалобную мелодию. Их обогнала обезьянка, одетая в шотландскую клетчатую юбочку, кафтан и берет, она преградила им путь, стуча в бубен и хлопая выпуклыми, по-человечески голодными глазами.

VIII

Редкие налитые капли, падая с деревьев, прочерчивали радужные царапинки в промытом дождем воздухе, чуть ли не зеленоватом от света, ломящегося сквозь разлапистую листву. Тибетка, пристроившаяся с торговлей на тротуаре, испытующе оглядев небо, откинула желтое пластиковое полотнище, которым были прикрыты миски со старинными, истертыми за века обращения монетами круглыми, восьмиугольными, продырявленными под нанизывание на ремешок, клыкастые маски демонов, зеленые от патины бронзовые фигурки, старинные ножи, коробки, полные дешевых камешков, вразнобой шлифованных под четки, окатыши бирюзы, нефритовые шарики и кипящие золотыми искорками кругляши тигрового глаза. Плоское, без возраста, лицо, множество тугих косичек, серебряные ковчежцы в ожерелье — тибетка выплеснула полную света дождевую воду из глубоких складок пластикового покрова и, присев на корточки, возя по земле пышными голубыми и охровыми юбками, принялась подравнивать ряды фигурок и жертвенных кадильниц.

Выйдя из душного офиса, где потолочный вентилятор взбалтывал табачный дым, Иштван с облегчением дышал запахами мокрой земли и свежих листьев. Цензура, а точнее говоря, Бюро экспертизы кинофильмов, как это здесь тактично именовалось, комиссия из одряхлевших, сонных, потерявших выправку чиновников, выдала ему разрешение на распространение нескольких венгерских краеведческих короткометражек и двух потешных народных сказок, распорядилась вырезать только кадры с девушками в гимнастических костюмах на стадионе, как слишком неприличные. Из фильмов выпотрашивали все до одного нецеремонные порывы обнимающихся пар, а поцелуи вызывали гневное ворчание… «Убрать, изъять! Это непристойно», — дышал чесноком Иштвану в ухо шеф комиссии, пригибаясь в темноте проекционного зала, прорезаемой мутным конусом света. Не помогли никакие объяснения, защелкали ножницы, и, как придавленная сколопендра, с сухим треском свернулись под монтажным столиком выдранные куски киноленты. И все-таки Иштван был доволен тем, что к девяти коробкам ему выдали трехметровые вставки с титрами «Разрешено к показу в Индии и Кашмире. Бюро экспертизы кинофильмов». А в папочку легло особое письменное разрешение, фотокопии которого нужно будет высылать вместе с коробками в отделения Общества индийско-венгерской дружбы. Народ куда охотнее шел на лекции, после которых в афишах был обещан кинофильм и веселая мультяшка. Велеречивые доклады под монотонное жужжанье вентиляторов, буравящих густой и липкий воздух, с первой фразы усыпляли развалившуюся в креслах местную знать. Но начинался фильм, и зал оживал, и никто не жаловался, даже если коробки путали и ленту показывали с середины, нестыковка комментария и действия вызывала громкие споры, каждый понимал происходящее на экране по-своему. Но даже это сближало с его страной, порождало какие-то сопоставления и образы, когда в газетах заходила речь о Венгерской республике.

Он шел по мокрым плитам тротуара, присыпанным цветочным и лиственным сором, который натрусило ливнем. Квадрат, укрытый пластиком, светлел теперь сухой красной глиной, скопище ломаных фигурок привлекало взгляд. Казалось, в этих мисках, коробках и жестянках кроются неведомые сокровища, а тибетка улыбалась щелочками глаз и манила обеими руками так, что туго заплетенные косички прыгали у нее по плечам.

— Дешево, очень дешево, сааб, — взывала она хриплым попугайским голосом. — Самые красивые камни, самые драгоценные, ожерелья, серьги, браслеты, кольца. Боги бронзовые, боги каменные, деревянные, глиняные.

Он нагнулся, поднял танцевально изогнувшуюся богиню Лакшми, пятна патины, присохшие комочки земли свидетельствовали, что статуэтка выкопана из земли.

— Эта из самых старинных, сааб на ходу видит лучшее, что у меня есть, — залебезила, зачмокала торговка. — Всего пятьдесят рупий.

— Что вы тут ищете, мистер Тереи? — легла тень на сбившийся табунчик богов. Иштван обернулся, словно пойманный на конфузном занятии. У него за спиной стоял адвокат Чандра и снисходительно улыбался.

— Боги вам нравятся больше, чем серебро и камешки…

— Велик соблазн, — протянул Иштван фигурку адвокату. — Так и тянет покопаться в этом мусоре… Каждый раз теплится надежда, а вдруг попадется что-то не поддельное.

— И приглянулась эта? — адвокат небрежно поиграл богиней на открытой ладони, не обращая внимания на хмурый взгляд тибетки;

— Приятные линии, очень красивая вещь… И, поди-ка, старинная.

— А вы понюхайте, — поднес к его ноздрям фигурку Чандра. — Разит соляной кислотой, поддельная патина… Если даже отлита в старинной форме, то отлита совсем недавно, для туристов. Натерта кислотой, чтобы позеленела, вываляна в глине, А у торговки довольно смекалки, чтобы любой пустяк, какой бы вы ни выбрали, расхвалить, будто это и впрямь сокровище. Да верните вы ей это, пожалейте деньги.

Иштван бережно поставил фигурку на место. — Кто следует доброму совету, тот благоразумен и должен быть за это награжден, — одобрительно кивнул Чандра. — Если желаете купить, и при этом недорого, настоящее произведение искусства, которому лет двести, то… То возьмите вот ту каменную голову, которой торговка прижала, скатерку. Ухо побито, нос поцарапан, так что цену собьем, однако только она одна здесь стоит, хоть и небольших, но денег. Да не глядите вы на нее так жадно… Давайте, я ее вам куплю.

Чандра указал на тяжелое серебряное ожерелье, поторговался, потом с деланным разочарованием потянулся за медным светильником и тоже вздохнул, что дорого, совсем собрался уходить и тут носком ботинка небрежно указал на отбитую голову: — А это почем?

Тибетка решила не спугивать клиента чрезмерным запросом, а то вдруг уйдут и ничего не купят, поэтому она подняла растопыренные пальцы:

— Всего десятка.

— Так и быть, — сказал Чандра, — вот тебе пятерка, и радуйся. Это барахло и пятерки-то не стоит.

И даже не изволил нагнуться, подождал, пока торговка, стоя на коленях, не подаст ему каменный обломок.

— Будь по-вашему, сааб, — сказала тибетка, — Пусть мне в убыток, но ради почина… Нынче в убыток, завтра в прибыль. Это из храма, вещь очень и очень древняя.

— Древняя? Тогда я не возьму. Старинных вещей нельзя вывозить, ты что, не знаешь? И еще про убытки говоришь. Я просто из любезности к тебе хотел купить. Думал, сгодится бумаги прижимать, для этого любая каменюка подойдет. Нет, я не беру.

— Сааб купит.

— Нет. Понимать должна, кому голову морочишь. Мне не заморочишь. Глянь. Побитая, поцарапанная…

— Сааб, три рупии, — подняла тибетка левую руку, растопырила три пальца.

— Нет, я раздумал. Пойдемте, — обратился Чандра к советнику.

— Две рупии. Одну, — умоляла торговка. — Возьмите даром, я дарю. Сделайте милость, сааб.

Чандра сделал шаг в сторону, приостановился, неохотно взял голову, взвесил на руке.

— И тяжеленная, — разочарованно вздохнул он, протянул голову. Чандра покопался в кошельке, достал две рупии и бросил торговке. Та рассыпалась в поклонах.