Улица отчаяния - Йен Бенкс

— Римейк распятия, — придумал я и прищурился, когда в поле зрения бинокля попало пылающее серебро моря. — Но только с негром в главной роли.

— Слишком картинно, да к тому же… Черного мужика прибивают гвоздями к кресту, это ж может им и понравиться.

— Хмм. Да, в общем-то да.

На юго-западе в яростном блеске моря дрожали и переливались далекие силуэты дюн, волнующаяся под ветром трава; какая-то смутная тень показалась мне похожей на оленя, но пока я наводил бинокль на фокус, она исчезла.

Я вспомнил, как неделю назад мы с Кристиной сидели на пустынном берегу Айоны, глядя на закат, на атлантические валы, разбивающиеся о скалы длинными полосами пены и брызг. Наше внимание привлекло какое-то пятнышко в воде, и не успели мы решить, действительно ли это тюлень, как вдруг увидели все его крепкое узкое тело, вертикально повисшее на фоне зеленой, круто вздыбившейся волны.

— Вот оно, — сказал я, опуская бинокль.

— Что?

— Твое имя.

— Кристина? Кристина Брайс?

— Часть его. Часть от «Кристина». Кристина недоуменно вскинула брови.

— Откинь «и», «эн», «а», — объяснил я. — Что останется? «Крист» [76].

— У тебя часто бывают такие идеи?

— Вот это мы и обыграем, мы приколотим к кресту тебя ! Прямо на сцене!

— Благодарствую, — поклонилась Кристина.

— Вот как это будет, — не унимался я. — Мы положим тебя на огромную гитару, на ее гриф, там будет вроде как крестовина… нет, это будут две обычные гитары, образующие перекладину креста. Да, точно! Ты ложишься на нее в темноте, а потом тебя поднимают вертикально, и вспыхивает свет, и ты словно висишь на кресте, распятая, а потом ты спрыгиваешь вниз, берешь одну из этих, из перекладины, гитар и начинаешь первую песню.

Кристина скептически фыркнула, легла на спину, заложила руки за голову и некоторое время изучала высокий, темно-серый потолок.

— Да, — согласилась она в конце концов, — отдельные люди могут и возмутиться. И все же это слишком умственно.

— Ну уж не знаю. Зрительные образы запоминаются. Эта штука должна сработать. Я бы и вправду предложил ее использовать, только ведь нас линчуют.

Я лег рядом с Кристиной и обнял ее гибкое, медового цвета, тело.

— Меня-то уж, — Кристина выгнулась мне навстречу, — тогда точно линчуют.

— Оно конечно, — рассмеялся я, — только не сейчас же, верно? Лучше когда-нибудь потом.

— Нет, сейчас. — Кристина обняла меня за шею; ее волосы разметались по подушке, как золото по снегу, и я невольно вспомнил: «Suzanne takes you down…» [77] — а потом поцеловал ее и больше ни о чем не думал.

Четырьмя годами позднее она связалась со мной и спросила, не против ли я, чтобы она использовала эту идею, она как раз формировала собственную группу LaRif и параллельно обдумывала будущее сценическое шоу. Я сказал ей, да за ради бога. Нужно было предупредить ее, сказать, чтобы она поосторожнее, чтобы подумала хорошенько, что идея, в общем-то, глупая, это я тогда в шутку, но я ничего такого не сделал. Я раздувался от гордости, я думал, как же это здорово оказывать такое влияние, что даже самые бросовые твои идеи приносят в конце концов богатые плоды. И еще ликовал, представляя себе, в какую ярость приведет эта хохма людей, глубоко мною презираемых.

После смерти Дейви прошло уже целых два года; большую часть этого времени я практически бездельничал, а полгода назад снова начал работать над своим первым и единственным сольным альбомом. Мне и в голову не пришло, что задуманное Кристиной шоу может представлять для нее вполне реальную опасность. Должно было прийти, но не пришло, скорее всего — потому, что смерть Дейви была еще слишком свежа в моей памяти и я просто не хотел думать о чем-либо подобном. Одним словом, я не предостерег Кристину, а скорее, наоборот, подтолкнул.

Реакцию нетрудно себе представить. Мгновенная, колоссальная известность, а заодно — яростное, с пеной на губах, поношение со стороны «морального большинства» и зажравшихся телевизионных проповедников; некоторые южные штаты вообще запрещали Кристине выступать, другие разрешали при обязательном условии, что эта фишка с гитарным распятием будет выкинута из программы. Не говоря уж, конечно, об угрозах.

Ну и кто же тут виновник?

Да чего там, к хренам, разбираться, если я уже точно решил, что покончу с собой.

Господи, ну а как бы еще могло быть? Я был обременен, связан этим огромным, несуразным телом и лицом, с каким только в цирке и выступать, я родился бедным, нескладным и то ли слишком совестливым, то ли слишком слабым, чтобы стать бизнесменом или удачливым жуликом, а потому было бы вполне простительно, если бы я сдался и принял заранее уготованную мне роль местного пугала: кушай кашу, а то я отдам тебя этому дяде; я мог бы прилежно вкалывать на добропорядочной работе без всякой надежды достигнуть чего бы то ни было, но зато всегда был бы надежной опорой для моих друзей, которые называли бы меня «Длинный»; я привык бы не обижаться, когда меня спрашивают, какая там наверху погода или от какого собора ты отвалился, и, может быть, я нашел бы девушку, которая полюбила бы меня и которую смог бы полюбить я, или не смог бы, и стал бы отцом множества маленьких, уродливых детей; все это я мог бы — но не стал.

Я попытался сделать что-нибудь более яркое, более заметное, и довольно долго мне казалось, что у меня все отлично получается. Упорная работа и милость судьбы помогли мне превратиться из уродливого ничто в некрасивого рок-идола, я заработал много денег, я посмотрел на мир; то, что я делал, нравилось людям, забавляло их, иногда — шокировало. Я мог создавать хорошие вещи, я мог стать чем-то значительным, победить унылую неизбежность предначертанной мне судьбы. Пусть даже я не мог стать красивым — я мог порождать красоту.

Но каждый раз, когда мне начинало казаться, что все это надежно доказано, случалось нечто непредвиденное, и я оставался на пепелище в окружении мертвых, сломанных надежд; ошеломленный и недоумевающий, я глядел на очередное доказательство своей заразной, летальной нескладности. Призрак на пиру, ангел смерти и разрушения, вот что я такое. Вечный неудачник, меченный своей жуткой внешностью, подобно какому-нибудь ядовитому насекомому, чья яркая, бросающаяся в глаза окраска говорит потенциальным хищникам, что с этой тварью лучше не связываться. Я смошенничал, я проигнорировал громко и ясно выраженную волю природы, я сам создал себе везение и — сам того не подозревая — переложил свое гибельное невезение на других.

Я добрался пешком до Большой Западной дороги и сел там на автобус, идущий в Олд-Килпатрик. По какой-то не совсем ясной причине я должен был идти пешком либо ловить автобусы и попутки; я напрочь отвергал поезда и такси, я хотел начать свой путь здесь и сейчас, встать и идти и двигаться все дальше и дальше в этом не спланированном, но предрешенном путешествии, конечная цель которого была жестко и бесповоротно определена.

Возможно, я руководствовался самой обычной ностальгией, воспоминанием о том разе, когда мы, шайка старшеклассников из Фергюсли, рванули автобусами и на попутках в эту же самую сторону с намерением добраться до… Крианлариха, Обана, Малла, докуда денег хватит. В конечном итоге мы вышли на берег Лох-Лолинз, разбили лагерь и дрожали под дождем, счищая щепками грязь со своей выходной обуви и предаваясь размышлениям, не найдется ли тут какой-нибудь гостиничный бар, откуда нас не вышвырнут прямо с порога.

Бог с ним со всем. Мокрые улицы, северный ветер, тускло поблескивающие здания и бегущие по ярко-синему небу облака вывели меня к широкой дороге, вечно стремящейся через холмы, по берегу Клайда и дальше, и дальше, и дальше. Садясь в автобус, я ни о чем уже больше не думал; мой мозг словно пророс ржавчиной, намертво заглох, окоченел.

Я смотрел на лица других пассажиров, слушал их разговоры. Все они казались настоящими, разумными, нормальными, было даже странно, как это затесался в их среду такой урод, как я. Эти люди тоже знали победы и поражения, приобретения и утраты, в их жизни тоже имели место сложности, происходили неожиданные изменения, и все же это была рядовка, заурядный товар из магазинчика за углом.

В то время как жизнь Дэниела Уэйра оказалась даже гротескнее, уродливее, безобразнее самых мрачных моих опасений. Мир принадлежал этим людям, я слишком долго осквернял его своим присутствием, и вот пришло время платить за эту неслыханную наглость, время признать, что жизнь права, а я кругом не прав, признать и покончить с этим несуразным существом, навечно упокоить это извращенное, чуждое жизни чудище.

Слипающимися от усталости глазами я наблюдал, как проплывают за окном дома и перекрестки, как выходят пассажиры автобуса, а на смену им входят новые, как начинает и перестает идти дождь. К Олд-Килпатрику я успел уже совсем уснуть и проснулся только на конечной остановке от толчка при торможении. Я вышел из автобуса и оказался почти что в узкой тени моста Эрскин-бридж. К югу от Клайда расстилалась холмистая, кое-где поросшая деревьями равнина; на дальнем, правом берегу проглядывала нужная мне дорога, а за ней, за последними городскими домами — высокие холмы и крутые, каменистые откосы.