Улица отчаяния - Йен Бенкс

— И вам доброй ночи. Я уверена, что вы найдете номер в каком-нибудь другом заведении. А куда… — Закрывшаяся за мною дверь обрубила вопросу хвост.

Дождь. Фары проезжающих грузовиков. Там, за границей поселка, темные, холодные воды озера плещут в каких-то ярдах от плавно изгибающейся дороги. Пророкотали массивными рубчатыми покрышками многоосные трейлеры, полотнища брызг из-под огромных колес. Я стоял на мокром асфальте и думал: а на кой ляд мне та Айона? Почему не прямо здесь?

А не мог я здесь, и все тут. Даже в смерти, которая всех нас объединяет и уравнивает, я хотел быть иным; перспектива броситься в это древнее, живописное, но слишком уж прирученное озеро либо под грузовик, груженный консервами или досками, представлялась мне слишком нормальной, слишком заурядной. Мне нужны были безбрежные, безразличные к человеку просторы океана. И не говорите мне про гипертрофированное самомнение, даже сейчас, по трезвом размышлении, я абсолютно уверен, что оно было здесь ни при чем, мною руководило не что иное, как чувство уместности, соответствия. Вкус.

Ну что ж, нет у них мест — значит, нет. Я вздохнул и потащился к большой, которая на развилке, гостинице, заранее готовя себя к отказу. Здесь меня пустили без полслова, крохотная девулька тут же дала мне заполнить бланк прибытия; номер был двухместный, заодно она уговорила меня заказать не только завтрак, но и обед («Да зачем вам отказываться, мистер Уэйр, все равно же включено в стоимость»).

Я согласился пообедать, потому что усталость моя куда-то исчезла и сменилась голодом, а времени было еще только полпятого. Долгие зимние ночи. Этого я как-то не учел. Меня провели в мой номер. Я немного постоял, созерцая его безликость и пытаясь прикинуть, сколько же гостиничных номеров было в моей жизни. Я принял душ и подсушил свои одежки на радиаторах. Я посмотрел немного какую-то детскую передачу, а затем выключил телевизор. Я оделся, прошел в бар, выпил несколько порций, купил пачку сигарет, наполовину ее выкурил, пообедал и вернулся в свой номер.

И все это время я ждал.

Ждал, что хоть что-нибудь почувствую, что неожиданно разрыдаюсь или столь же неожиданно почувствую себя в полной норме, оправлюсь и от этой невзгоды, как от бессчетных прошлых, или впаду в истерику и с разбегу выброшусь из окна, буде тут найдется достаточно высокий этаж, ждал… но ничего из вышеперечисленного не случилось, и вообще ничего не случилось.

Я был словно на автопилоте, словно все мои дела передали какому-то временному правительству, какой-то аварийной команде мозга; король умер, да здравствует регент.

На Айоне все должно было встать на место, сейчас я был нигде, посередине, между, и на это время жизнь остановилась. Вот когда я доберусь туда, когда взгляну на сине-зеленые волны, тогда я снова начну думать, тогда, когда я наконец воочию представлю возможность убить себя, не быть больше, добровольно покинуть этот безумный, безвкусный, безжалостный балаган, где шуты и уроды так часто оказываются более разумными — но и больше, конечно же, презираемыми, — чем кишащие вокруг ротозеи.

Я ничуть не сомневался, что сделаю то, что задумал. Да что там не сомневался, мне, можно сказать, не терпелось. Я слыхал, что некоторые старики приветствуют смерть, что есть своего рода метаусталость, которую ничуть не облегчает краткий, торопливый сон, — медленное и неуклонное, как сползание ледника, источание жизненных соков самой жизни, изматывающая своей безысходностью последовательность: завести пружину, потикать, завести пружину, потикать… Прежде я думал, что это — хорошая мина при безнадежно проигранной игре, ложь, придуманная стариками, дабы убедить самих себя, что смерть вполне приемлема, вырвать жало у страха. Но вот теперь… теперь я не был так уж в этом уверен. Мне казалось, что я начинаю понимать эту усталость.

Я лежал на кровати во всей одежде и при включенном свете. Лежал и ждал, чтобы что-нибудь случилось.

И уснул.

Проснувшись, я не мог взять в толк, сколько сейчас времени. Еще не светало, за стенкой играла музыка. Часов в номере не было. Я включил телевизор, пощелкал переключателем, но картинки нигде не было. Я зевнул, потер лицо, подумал и разделся (в последний же раз, думал я, а завтра я раздеваться не буду, это и быстрее, и вроде как попристойнее). Я забрался в широкую холодную постель и выключил свет.

Музыка играла слишком, очень громко. Я знал, что она не даст мне уснуть, и сама эта мысль не позволяла выкинуть ее из головы. И это… это были мы.

Через стенку музыка звучит совсем иначе, потому я сперва и не узнал, но теперь-то я точно слышал, что это FrozenGold — «MIRV» [78]. Первая сторона, только что окончился «The Good Soldier» и пошла «2000 AM» [79]. «Oh Cimmaron» я, значит, проспал, дальше будет «Single Track», потом «Slider» [80], а потом — ведь это, скорее всего, пленка на магнитофоне — пойдет вторая сторона.

Очень громко. Достаточно громко, чтобы я различал Кристинин голос, гитару Дейви. Я лежал и слушал как загипнотизированный.

Сперва-то я рассмеялся, потому что на «Личных вещах» есть песня с такими вот словами:

Старый рок-идол, напевший когда-то

Тысячи песенок про любовь,

Крутился всю ночь на гостиничной койке,

Как грешник на сковородке:

Какой-то садист за стенкой

Гонял его старый хит.

Только это был совсем не веселый смех, смех горького осознания, что жизнь не придерживается правил честной драки и ничуть не гнушается пнуть упавшего — не со зла, а просто чтобы не забывал следить за спектаклем, а с этим смехом, как обухом по голове, пришло откровение, что нет реальной границы между трагедией и комедией, что это просто ярлыки, которые мы наклеиваем на неподвластные нам последствия нашего участия во вселенском данс-макабре, различные точки зрения на одно и то же — различные для различных людей, для различных времен, да и просто для различных настроений взирающего…

И Дейви запел «Одноколейку»:

Преступно пепельных блондинок

В моем мозгу — не перечесть,

Но эта снежная принцесса

Страшнее всех, страшнее всех!

А затем Кристина запела «Шепот»:

Ну и что, что ты так считаешь?

Твой путь — лишь один из многих.

А я слышу в засухе голос потопа,

В крике я слышу шепот.

И Дейви запел «Апокалипсо»:

«Плотину прорвало, — калека сказал, —

Но я буду жить», — сказал он и помер.

«А и хрен с ним, — сказал наш дружок кардинал, —

Пошли-ка лучше в мой номер.

Берите просфоры,

Прикупим кагору

И айда причащаться в мой номер».

И Кристина запела «Вот так оно бывает»:

Ты можешь витать в облаках

Или твердо стоять на земле,

Все равно эта жалкая тень любви

С головой окунет тебя в грязь.

И они вместе запели «Наискосок от луны и чуть пониже»:

Послушай морскую ракушку —

Там неумолчно бьется море,

Твоей беспокойной крови

Горячее бурное море.

И я быстро перестал смеяться, и сидел, и слушал, и сердце у меня колотилось, и мне не хватало воздуха, а затем — постепенно, понемногу — пришли слезы.

И вот тогда-то я наконец оплакал Кристину и сам не заметил, как уснул на мокрой, соленой подушке, а утром проснулся от стука колес проходящего поезда с облегчением и чем-то вроде разочарования и неохотно смирился с обязанностью жить.

Глава 14

Ползла себе улитка от одного дерева к другому, и вдруг набежала кодла слизней; изнасиловали они улитку, ограбили и смылись, а когда полицейские спросили, сможет ли она опознать своих обидчиков, улитка сказала: «Не знаю, все это случилось так быстро… »

Вот так же и у меня. Все, что со мной происходит, занимает вроде бы правильное количество времени — в то время, но позднее… Господи, да куда же оно все подевалось? Оглянешься иногда назад и думаешь: неужели я действительно все это делал? А в других случаях ты думаешь: это что, и все? Неужели это и все, что я успел сделать?

Мы никогда не бываем довольны. Мы даже не знаем, что значит это слово.

В конце концов мама решилась расстаться со своей квартирой в Фергюсли, и… когда же это было? Летом восемьдесят первого я поехал туда, чтобы помочь ей подыскать новый дом и организовать денежную сторону. Не думаю, чтобы маму убедили мои доводы; дело скорее в том, что она не слишком ладила с соседями, не знаю уж точно, кто из них кого достал.

Мы подыскали этот самый домик в Килбархане. Игнорируя все мои предложения, мама оклеила его стены красными ворсистыми обоями и наново развесила свою коллекцию вулвортских картинок. Она и мне отвела там комнату, в которой я, признаюсь без особого стыда, так ни разу и не ночевал.