Оливковая ферма - Кэрол Дринкуотер

Париж встречает меня завесой дождя и мутным светом фонарей. До квартиры Мишеля я добираюсь только в двенадцатом часу. Он лежит в постели, скорчившись от боли.

Я с трудом сдерживаю рвущиеся с языка вопросы. Мне уже известно, что ему стало плохо вчера утром, во время встречи с юристом. Тот вызвал врача, Мишеля отвезли в больницу, где он прошел обследование, а потом его отпустили домой. Врач обещал позвонить, как только будут готовы результаты анализов.

— Почему ты ничего не сказал мне? — только и спрашиваю я.

— Я не хотел тебя беспокоить.

Его почти двухсуточное молчание как раз и обеспокоило меня больше всего, но я предпочитаю промолчать об этом, обнимаю его, и мы пытаемся заснуть.

Будит нас звонок врача. На улице так темно, что кажется, утро еще не наступило: я успела отвыкнуть от парижской зимы. Врач хочет, чтобы Мишель немедленно приехал к нему в больницу, и у меня внутри все сжимается от страха.

— Он не объяснил зачем?

Мишель качает головой. Мы едем вдвоем, хотя сначала он не желает об этом и слышать. Мишель ненавидит болеть и обычно себе этого не позволяет. Если он простужается или неважно себя чувствует, то просто продолжает работать, как всегда. Я знаю, ему трудно будет смириться с любыми изменениями в образе жизни из-за проблем со здоровьем. Я в этом смысле немногим его лучше. Больницы наводят на меня ужас, от их запаха меня сразу же начинает мутить, а вид длинных пустых коридоров повергает в тоску. И все-таки мне надо ехать с ним. Я просто не выдержу долгого ожидания в пустой квартире.

Мишель собирается отправиться на метро — он считает, что такси нам сейчас не по средствам, — но я настаиваю, а он слишком слаб, чтобы спорить.

Доктор, молодой и симпатичный, с уверенными манерами и приятной улыбкой, приглашает нас к себе в кабинет и говорит, что Мишелю надо сейчас же пройти дополнительное обследование. Мишель так измучен болями в желудке, что только кивает в ответ. Я хочу задать доктору десяток вопросов, но не успеваю: они уходят, а я остаюсь в кабинете одна.

Всего полгода прошло с тех пор, как в другой больнице я сидела у папиной постели. Сейчас мне слишком страшно об этом думать, и я гоню воспоминания прочь, но они все же возвращаются, и я едва владею собой. К счастью, в кабинет заходит врач.

Он с улыбкой извиняется за то, что не говорит по-английски, а я только киваю в ответ, потому что боюсь разрыдаться. Мне стыдно, я чувствую себя слабой и совершенно бесполезной. Если бы это был фильм и я играла бы в нем роль, я уже давно взяла бы себя в руки, подбадривала Мишеля, стала бы для него опорой и спасением. В жизни все оказывается гораздо сложнее и страшнее, и мне самой нужен кто-нибудь, кто поддержал бы меня.

Доктор начинает что-то объяснять мне, но я почти ничего не понимаю и наконец из потока французских медицинских терминов выхватываю только один, самый страшный: рак.

Может, я не так поняла? Последнее время я с легкостью перехожу с одного языка на другой, но сегодня, в минуту паники, вдруг перестаю понимать французский. Я только несколько раз повторяю это единственное услышанное слово: рак… рак.

— Вы ничего не поняли? — сочувственно справляется доктор.

Я киваю.

— Я пытался объяснить вам, что это совсем не похоже на рак, но проверить все-таки надо, согласны? Пойдемте со мной.

Он ведет меня в маленькое кафе, где в углу стоит автомат с кофе, чаем и другими напитками. Доктор опускает в него монетку и спрашивает, какой кофе я пью. Я никак не могу вспомнить, и он приносит мне эспрессо. К нам подходит девушка с тележкой на колесиках и предлагает круассаны, шоколадные булочки и сэндвичи с сыром и ветчиной. Мы с доктором завтракаем, а потом он отводит меня в холл, сажает в кресло, ободряюще гладит по плечу и оставляет одну.

День тянется бесконечно. Когда у меня уже нет сил молиться, я достаю из сумки ручку и листок бумаги и начинаю составлять список самых счастливых минут, пережитых вместе с Мишелем:

Теплая весенняя ночь. Мы возвращаемся домой из Канн после фестивального просмотра и парадного обеда. Я в вечернем платье, Мишель в смокинге. Мы долго сидим под звездами и слушаем соловья, а потом включаем негромкую музыку и, обнявшись, танцуем на террасе.

Лето. Воскресенье. У нас нет гостей, и на всей ферме только мы вдвоем. Сбросив всю одежду, мы плаваем в бассейне, и сквозь воду белеют незагорелые места на наших телах.

Прохладное прикосновение белых льняных простыней к нашей пропитанной солнечным жаром коже.

Записки, которые мы прячем в вещи друг друга, даже если расстаемся всего на несколько дней.

Грустные прощания и радостные встречи в аэропорту.

Яркие, контрастные краски, которыми Мишель раскрасил в нашем доме все, включая катушки для шлангов. Он прочитал где-то, что живший в соседней деревне Пикассо разрисовал всеми цветами радуги уродливый электрический столб, и решил последовать его примеру.

Дверь открывается. За окном уже темнеет. Я вскакиваю на ноги и с безумной надеждой смотрю на вошедшего доктора. Он молчит, и мне кажется, это плохой знак. К горлу подступает тошнота.

— Где Мишель? Что с ним?

— Одевается. Сейчас придет.

Уже через пять минут я знаю все. У Мишеля обнаружили дивертикулит, самую раннюю, начальную стадию. Скорее всего заболевание вызвано продолжительным стрессом. Доктор уверен, что все пройдет, если Мишель хорошо отдохнет, будет соблюдать строгую диету, откажется от вина и перестанет волноваться. Если все это не поможет, возможно, придется делать операцию. Но главное — ему нет нужды оставаться в больнице! Мы можем сейчас же вернуться домой.

Мишель так измучен всеми этими трубками и анализами, что уже не возражает против такси. Всю дорогу он непривычно молчалив. Дома за обедом — куриный бульон и минеральная вода — мы обсуждаем наше будущее. С упрямством, достойным лучшего применения, Мишель твердит, что в выходные отдохнет, а в понедельник вновь возьмется за работу. Я, разумеется, возражаю, и мы начинаем ссориться, но очередной приступ желудочных колик напоминает нам о необходимости беречь нервы.

Мишель уверен, что, если хотя бы пара каналов купит наш сериал, мы сможем выкупить «Аппассионату». Я улыбаюсь и киваю, но для меня борьба за ферму уже потеряла актуальность. В конце концов, это только кусок земли, хотя мы и успели полюбить его. Пока мы вместе, мы всегда можем начать все сначала.

Когда-то у меня была мечта о райском уголке на земле. Я встретилась с Мишелем, и она обрела плоть и кровь. Мы вместе вдохнули в нее жизнь. Мы вместе научились жить по-новому. Наш общий рай не в земле, не в каменных стенах и даже не в моих любимых оливах. Он внутри нас, и этого у нас никто не отнимет.

Поэзия, или песнь любви

Мишель быстро поправляется. По утрам он работает у себя в квартире, а потом мы выходим прогуляться, бродим по узким улочкам Латинского квартала, сидим в тихом садике у собора Парижской Богоматери, заглядываем в книжные магазины и, находившись, возвращаемся домой отдыхать. Боли у него почти прекратились, и во время последнего осмотра доктор сказал, что, если так пойдет и дальше, операция не понадобится. Мне очень не хочется оставлять его одного, но дела требуют моего присутствия на ферме. Начинается сезон сбора оливок, и Рене, у которого и без нас больше семисот деревьев, не справится без меня. А через несколько дней, перед самым Рождеством, домой прилетит и Мишель.

Однако уехать из Парижа мне не удается. Аэропорт в Ницце закрыт вот уже несколько дней. Мне объясняют, что все дело в погоде, но в газетах на метеорологических картах рядом с Ниццей все это время изображено маленькое солнышко. Что же у них там происходит? В конце концов я беру напрокат машину и укладываю в нее все, что понадобится нам для праздников. Перед самым моим отъездом Мишель получает факс: наш сериал купила крупная греческая телекомпания. Теперь мы можем вернуть долг банку. На этой радостной ноте я и уезжаю на юг.

Я люблю дальние поездки на машине. В дороге у меня проясняются мысли и успокаивается душа. В красивом средневековом городке Бон я останавливаюсь, чтобы перекусить и размяться, гуляю по мощеным улочкам, заглядываю в окна антикварных магазинов и, отдохнув, опять сажусь за руль. Весь день стоит чудесная погода: ясная и по-зимнему свежая. Вдоль дороги тянутся длинные, черные ряды виноградников, со склонов холмов то тут, то там поднимаются струйки дыма, и только изредка мне на глаза попадается фермер, закутанный в шарф и теплую куртку.

Я подъезжаю к Монтелимару, когда окончательно темнеет. Надо мной темно-синее небо, усыпанное крупными звездами. В зеркале заднего вида вспыхивает яркий свет и на мгновение слепит меня. Я ругаю водителя, не потрудившегося выключить дальний свет, и только потом понимаю, что в зеркале отражаются не чужие фары, а луна. Дорога совершенно пустая, и я решаю на минуту остановиться на обочине.