Оливковая ферма - Кэрол Дринкуотер

— Отлично, — вру я. — Как там Безимени?

Он уверяет, что на ферме все в порядке, и на душе у меня становится легче. Безимени охотно усыновила четырехмесячного щенка золотого ретривера, которого мы купили специально для нее. Я закрываю глаза и представляю себе, как они вдвоем носятся по залитым солнцем террасам. От одной только этой картинки у меня прибывает сил. Какое счастье, что у нас есть «Аппассионата» и что там все хорошо.

Выясняется, что, пока я была отрезана от мира, в драматической редакции польского телевидения решили, что в моем сценарии не хватает сцены погони, разворачивающейся не где-нибудь, а на знаменитых польских опаловых шахтах.

— Что? — поражаюсь я, не сразу даже понимая, чего от меня требуют. — Но это же история о тринадцатилетней девочке, ищущей своего отца!

Это не важно, возражают они, погоня прекрасно впишется в сюжет. Мне вручают толстую папку материалов о месторождениях и добыче опалов (все на довольно сомнительном английском) и отправляют в отель писать дальше.

Приятное разнообразие в мое одиночное заточение вносит только звонок Мишеля. У него хорошие новости: в Париже он нашел независимую компанию, готовую вложить в фильм недостающую сумму. Погоня на шахте после этой новости двигается гораздо веселей. Может, моей героине стоит найти пару камешков?

В пятницу я понимаю, что если немедленно не выберусь из отеля, то скорее всего сойду с ума. За несколько дней я спала едва ли четыре часа. Я выбираюсь в холл, и от вида множества снующих по нему людей у меня начинает кружиться голова. Я звоню нашему исполнительному продюсеру и прошу передать ему, что четыре серии готовы, и пусть говорит что хочет, но сегодня вечером я буду обедать в городе и приглашаю его и художника, потому что вконец одичала без человеческих голосов и смеха.

Вечером мы вчетвером (к нам присоединился еще режиссер, только вчера прилетевший из Англии) сидим в симпатичном ресторане в старом центре и едим рыбу, запивая ее водкой. Я пьянею после первой же рюмки и уже с трудом воспринимаю слова продюсера и художника, которые наперебой сообщают мне последние новости. Звонил мэр Белостока и пытался запретить нам сжигать уже выстроенный макет мельницы, со смехом рассказывает художник. Почему? Из соображений пожарной безопасности? Ничего подобного. Просто макет ему очень понравился, и он решил сохранить его как приманку для туристов. Мы хохочем до слез и заказываем еще водки. Ресторан постепенно заполняется, на всех столиках зажигаются свечи, а аккордеонист в национальном костюме исполняет бесконечно романтичные серенады. Жизнь снова кажется прекрасной. Деньги, слава богу, найдены. Режиссер оказался чудесным парнем и легко вписался в нашу команду. Через неделю начнутся съемки, в том случае, разумеется, если мой новый сценарий будет принят. И тогда я смогу вернуться на «Аппассионату» и все остальные доработки присылать оттуда факсом. Я так соскучилась по своему саду, оливковым деревьям, собакам и, главное, по моему любимому кабинету с его книжными полками и солнечными лучами, пробивающимися сквозь щели в ставнях.

Конечно, если сценарий не будет принят, будущее окажется совсем другим: съемки откладываются, финансирование оказывается под угрозой, съемочная группа простаивает… Но об этом лучше пока не думать. Завтра — нет, уже сегодня — на студии состоится встреча всех участников проекта, и на ней будут обсуждать, а возможно, и критиковать мою работу. Настоящее боевое крещение для начинающего сценариста.

В отель я возвращаюсь в два часа ночи и у себя в номере нахожу записку: Мишель просил срочно с ним связаться. Несмотря на поздний час, я набираю его номер и трезвею от первых же слов:

— Твой отец… он заболел. Тебе надо позвонить в Англию.

Я бросаю трубку, не дав ему договорить, и следующие полчаса безуспешно пытаюсь дозвониться до мамы. Наконец она снимает трубку. У нее запыхавшийся голос.

— Мы только что вернулись из больницы.

— Из больницы? — глупо переспрашиваю я.

— Ты все равно ничем не поможешь.

У отца был инсульт. Сейчас он в больнице, парализованный и без сознания. Он может умереть уже сегодня, а может прожить в таком состоянии еще долго.

— Если ты приедешь, он этого даже не поймет. Мы знаем, что у тебя серьезные проблемы, нет смысла рисковать всем, раз это ничего не изменит.

— Да.

Мы прощаемся, и я обещаю перезвонить утром, а потом подхожу к окну, спотыкаясь о проклятый принтер, опускаюсь в кресло и сижу всю ночь, глядя на безлюдную черную площадь. Уснуть мне так и не удается. Я думаю о папе, о том, что он умирает сейчас в Англии, такой далекой, такой непохожей на эту страну с ее грязно-серыми следами коммунизма, быстро нарождающейся мафией, еще живыми воспоминаниями о концентрационных лагерях и страстной мечтой о новой жизни, в которой никто не запрещает поп-музыку, и даже дети курят травку, и открыт секрет счастья. В моем сценарии девочка ищет своего отца-музыканта, и здесь, в Польше, она находит его и снова теряет. А мой отец, который умирает сейчас на больничной кровати, тоже был музыкантом, и именно о нем я думала, когда писала эту историю. Мне так хотелось рассказать ему об этом, отвезти его на наши острова, показать крепость, где происходит развязка сценария. Я закрываю усталые глаза и вижу летний полдень на «Аппассионате» и папу в шезлонге у бассейна в окружении собак и щенков.

С первым утренним светом я спускаюсь в ресторан. Там еще совсем пусто. Я заказываю кофе сонному официанту. Он уходит, а я вдруг совершенно ясно слышу голос отца: «Кэрол, Кэрол, девочка моя, это папа». И теперь я уже не сомневаюсь: несмотря на всю лежащую на мне ответственность, несмотря на то что начало съемок зависит сейчас только от меня, а полякам может не понравиться переписанный сценарий, я должна ехать к отцу. Хотя бы на один день. Сегодня суббота, а в понедельник утром я могу вернуться и опять впрячься в работу.

Я спешу к стойке в вестибюле и там выясняю, что уехать из Польши не так просто, как я думала. Сегодня есть только один прямой рейс на Лондон, но все билеты распроданы не только на него, но еще на пять дней вперед. А что, если полететь через Париж? Амстердам? Через Франкфурт? Портье искренне мне сочувствует и обещает сделать все, что можно. Я возвращаюсь в ресторан и выпиваю еще несколько чашек кофе, а потом звоню продюсеру. «Ну конечно же тебе надо ехать, — твердо говорит он. — Я отвезу тебя в аэропорт».

Каким-то чудом свободное место находится, и я лечу в Лондон через Берлин. Времени до рейса совсем мало, и за торопливым завтраком мы с продюсером обсуждаем рабочие моменты. За ночь он успел просмотреть переписанные сцены, и они ему понравились. По его мнению, проблем с драматической редакцией не возникнет. В субботу и воскресенье он вместо меня посетит запланированные совещания, выслушает и запишет все замечания польской стороны, а утром в понедельник познакомит с ними меня. Я молча киваю, не понимая и половины из того, что он говорит. Все мои мысли сейчас только о том, что ждет меня в Англии.

Тридцать шесть часов спустя, вечером в воскресенье, я опять в своем номере в варшавском отеле. Здесь ничего не изменилось, только горничная застелила постель да сложила в аккуратную стопку разбросанные по полу листы бумаги. Через четверть часа в баре у меня встреча с директором картины, художником и продюсером: они дали мне полчаса на то, чтобы принять с дороги душ и позвонить маме. Я только что положила трубку. Мама сказала, что два часа назад умер отец. Мой самолет в это время был в воздухе, где-то между Берлином и Варшавой. Я собираю листки со сценарием и иду к лифту. В баре мои коллеги ждут меня с бокалом шампанского, которое стоит здесь целое состояние.

— Ну как, ты готова вернуться к работе?

Я киваю, решив пока не рассказывать им о том, что узнала. Встреча заканчивается только в четыре утра. Прижав к груди сценарий, я бреду к лифту. В душе у меня черная, будто выжженная пустота. Продюсер провожает меня. Он все знает.

— Представляешь, когда ты позвонила мне в субботу утром, я не спал и думал о своем отце. Он серьезно болен. Я думал, что бы я стал делать в такой ситуации. Тебе еще повезло. Мой живет в Австралии.

Я опускаю голову и пристально разглядываю ковер. Повезло?

— Ты сказала Мишелю?

— Нет еще, — качаю я головой. — Похороны в следующий понедельник. Я поеду.

— Конечно. К тому времени ты и так уже уедешь отсюда. Ты хорошо поработала. Спасибо тебе.

Он неловко обнимает меня и уходит.

Дни идут один за другим, и каждый следующий в точности похож на предыдущий. На студии происходят непрерывные совещания, и пока наш продюсер с жаром защищает мой сценарий от бессмысленного нагромождения драк и погонь, на которых настаивают поляки, я молчу, тупо глядя на стол или на белые стены офиса. Все это меня уже не интересует, хотя я и помню, что от меня сейчас зависит работа очень многих людей. И что сценарий я посвятила своему отцу, которого больше нет.