Жрецы (Человек и боги - 2) - Валентин Костылев

- В этом ли жизнь?! Глупый! - укоряла она его. - Ты не видишь людей, ты не смотришь на божий мир, а все липнешь ко мне. Смилуйся! Я хочу, чтобы ты убил попа Ивана.

Турустан бледнел, сильно удивляясь словам Моти: "Почто понадобилось ей убить попа?" Она смеялась. Шлепала Турустана пальцем по носу и говорила:

- А цыгана и просить не надо: он и сам убьет.

- Да что тебе дался поп Иван?! Пускай живет.

- Сукин сын - вот и все. Не убьешь попа, убей Сустата Пиюкова... Послушай жену! Они враги наши.

От этих слов Моти совсем опешил Турустан. Его бросило сначала в холод, - мороз прошел по коже, - а потом объял жар, пот выступил на лбу.

- Мотя, уйдем со мной от воров! Не жизнь нам у них. Погубят они тебя. Испортят.

- Я не мешаю. Иди! А я не хочу...

Турустан вспомнил о своей недавней встрече с Сустатом Пиюковым в лесу. Тот уверял, что, если Турустан сходит в Нижний к губернатору с повинной, признается в своих преступлениях, его помилуют, дадут службу и заживет он тихо, спокойно, как "честный человек". Задумался Турустан над словами Пиюкова. Крепко засели они в его уме. Немного ведь надо, чтобы сделаться таким "честным человеком"! Прежде всего надо любить себя больше всех на свете. Думать только о себе. Не заботиться о том, что будет с людьми после тебя. Никого не жалеть! Обелить себя перед начальством! Угождать князьям и дворянам. Уважать попов и монахов! Человек живет только раз в жизни. О чем же тогда больше и мечтать, как не о том, чтобы прожить сытно и весело свой век?!

"Турустан! - внушал он сам себе. - Законам повинись! С ворами не дружи! Друзьями пользуйся! Приобретай богатство. В нем главная сила! Нет никакой высшей власти, кроме бога, царя и денег!"

В лесу накопил Турустан эти мысли. Там, в отдаленности от общества ватажников. "Пускай милуются Сыч и Мотя! Будь проклят тот день и час, когда я повстречался с Сычом! О Мотя!"

С каждым днем она становилась все более и более чужой ему. Когда она садилась верхом на лошадь, чтобы ехать с Сычом на разведку, он втайне молил бога, чтобы она свалилась с лошади и разбилась, а Сыча чтобы убили сыщики либо солдаты. Турустан теперь не верил Моте, не верил никому. Одиночество толкнуло его и на сближение с Сустатом Пиюковым, который, встречаясь с ним тайно в лесу, постоянно твердил ему: "Уничтожь пороки кругом себя - бог наш и бог христианский осчастливят тебя".

Мотя не желает уйти с ним из Оброчной. Отказалась наотрез.

Злоба к ней и Сычу возросла. С наступлением весны эта злоба уже не давала покоя, мешала спать. Турустану становилось страшно.

Сыч и Мотя, как только снег стаял, часто и надолго уходили в лес, а возвращались оба серьезные, суровые, неся на спинах большие охапки сучьев. Натаскали их полон двор. А на кой бес они - эти сучья? Весна на дворе, теплынь, скоро лето, а они усердно запасаются топливом.

Все это не нравилось Турустану, хотя Мотя с первого же дня сбора сучьев стала много ласковее и добрее к нему. Сама начинала обниматься, ухаживать за ним, - от нее пахло прошлогодними травами и лежалой хвоей. Губы были горячие, красные; глаза ласково-усталые - такими глядят цветы подснежники, не в меру согретые солнцем. Принимая ее ласки, Турустан не верил ей и делался еще печальнее.

Цыган после прогулок в лес деловито чистил своего коня, ласково приговаривая:

Голубчик ты сизокрылый,

Мой родной, мой милый,

Отчего ты приуныл?

Турустан слушал эти нежные присказки Сыча и злился. Так бы, кажется, и зарубил его топором. Останавливает одно - могут тогда и самого убить. А ему, Турустану, умирать не хочется. О как ему хочется жить! Шайтан с ними со всеми - лучше уйти, бросить их, и...

Сыч, видя Турустана, сидящего на бревне и зловещими глазами наблюдающего за ним, менял свою песню, беззаботным голосом начиная другую:

Как встает купец от сна,

Мысль у ейного одна,

Чтоб умыться, нарядиться

И в гостиный двор идти.

Он дорожкою спешит,

А разбойничек глядит...

Противно было слушать Турустану и эту песню о купце и разбойнике. Его душа лежала скорее к купцу, нежели к разбойнику. "Купец - честный человек, а разбойник - вор и проклятый властями бродяга. Какая польза от него и кому?"

Однажды ночью Турустан разбудил Мотю и тихо, настойчиво сказал: "Бежим!" Она так же тихо и так же настойчиво ответила: "Не пойду! Будь честным, Турустан, и не покидай нас! Приходит трудное время". Турустан шепнул: "Живя с разбойниками, нельзя стать честным человеком". Она закрыла ему рот: "Мы не разбойники! Молчи, услышат - убьют тебя!" Турустан притих. Мотя уснула, а когда утром проснулась, - Турустана уже не было.

Поднялась тревога в Оброчной. Сыч сел на коня и помчался по всем дорогам искать Турустана. Поискали и другие, но нет парня! Нигде его не нашли.

- Зачем он тебе? - спросила Мотя вернувшегося из погони Сыча.

- Слабый человек Турустан. Такие опасны, - ответил он.

Мотя рассказала, что Турустан звал и ее с собой, и не один раз.

- Стало быть, ты знала, что он уйдет? - изумился Сыч.

- Этого не знала.

- Ежели услыхали бы наши, они убили бы тебя! Ах глупая! Ах неразумная! - И прижался к Моте.

Мотя ума не теряла. Не раз напоминала она Сычу о Несмеянке, о его тревожных предсказаниях. Училась стрелять из пистоли и жалела, что не может рубить саблей: с трудом она поднимала ее. Сабли у ватажников были крупные, тяжелые - турские и "горские". Мотя еле-еле охватывала толстый крыж (эфес) сабли своею маленькой, почти детской рукой. Легче всего ей давалась пистоль - коротенькое, маленькое ружьецо. И то: люди брали его одной рукой, она - обеими. С завистью смотрела она, как Сыч булатным лезвием сабли рассекал стволы молоденьких берез. Ватажники, наблюдая за Мотей, пытавшейся так же взмахнуть саблей, смеялись:

- Хворост в лесу собирать, поди, куда легче! Сыч, не правда ли?

Мотя краснела, убегала. Ребята галдели ей вслед, хохотали. Сыч их останавливал:

- Чего вы, ей-богу? Бараны! Испугать могите! Девчонка незнающая, а вы... У-у, пустогрызы!

Хохот увеличивался.

Веселье переходило в возню, в игру. Делились надвое, начинали "потешную" войну. Выволакивали копья, военные рогатины, обнажали сабли и бежали - стенка на стенку - с гиканьем и свистом. Звенело железо, лязгали сабли одна о другую. Глаза чернели, мускулы надувались, летели ругательства с обеих сторон, только одного не хватало - крови! От этого делался неинтересен потешный бой.

Один только Рувим не принимал участия в этой возне. На днях из Арзамаса бобыль Семен Трифонов приволок ему полный короб книг, которые Рувим и читал теперь целыми днями, а иногда, собрав около себя товарищей, читал и им. Они слушали его с большим вниманием.

И вот однажды вечером, когда он читал товарищам вслух "Повесть о Горе-Злочастии, и како Горе-Злочастие довело молодца во иноческий чин", в Оброчное, еле переводя дух, прибежал Семен Трифонов. Он рассказал обступившим его ватажникам, что епископ Сеченов сжег мордовское кладбище и что его чуть не убила мордва. Потом один монах натравил рыхловских мужиков на терюхан. Произошло кровопролитие. Несмеянка командовал мордвой.

"Ага! - загорелись глаза у Сыча. - Начинается!"

Семен Трифонов продолжал:

- Пойду я теперь в Рыхловку и пожурю деревенских, зачем послушали они монаха и пролили понапрасну мордовскую и свою кровь...

- Всех дураков не переучишь! - ухмыльнулся Сыч.

- Э-э, брат! Так нельзя говорить! - возразил ему Рувим. - Не знают они, что делают. Вот что.

Поднялся спор: кто ругал монаха, кто рыхловских мужиков, кто мордву. Больше всех горячился цыган. Он грозил перебить всех рыхловских вояк. Тогда Семен Трифонов укоризненно сказал ему:

- Мотри! Сердитый петух жирен не бывает. Мужика надо понимать. Я сам - крестьянин. Знаю.

Сыч посмотрел на Мотю и рассмеялся, но, увидев, что она не на его стороне, покорился, не стал больше спорить. Разговоры пошли о том, как понимать все происшедшее. И все согласились с Сычом, сказавшим, что это только "начало".

Семен Трифонов снова приготовился в путь. Его останавливали:

- Куда ты на ночь, борода? Еще разбойники убьют.

- Я сам разбойник, - сказал он с улыбкой, застегивая кафтан.

- Значит, решил?

- Да. Пойду. Ночью буду в Рыхловке. Время терять опасно.

XIX

В кремле, у острога под Ивановской башней, в маленькой каморке одноглазый с изрубленным лицом вратарь раздувал огонь.

Красный отблеск от печурки осветил в углу старуху. Настоящая ведьма, как в сказке: совиный нос, когти да глаза.

- Э-эх, и сердит же стал князь! - задумчиво сплюнул в печку вратарь.

- Чего там! Так и пыряет!.. Все плачут.

- Барская воля! Кого хошь пыряй!..

Старуха взяла сухими пальцами горячий уголь, поплевала - уголь зашипел. Бросила с сердцем на пол:

- Ишь, бычится!.. Не хочет покидать. У, окаянный!..

- Ты кого?

- Дьявола!.. Господи, изгони его. Мутит он нас.

- Брось, убогая! В тюрьме дьявол - хозяин. Не изгонишь.

Вратарь ехидно улыбнулся. Старуха замолчала. Кто-то заглянул в каморку, крикнув: