Сын цирка - Джон Уинслоу Ирвинг

ответственность. Брат – сестра, брат – брат, ребенок – родитель, родитель – ребенок. Что же случилось с людьми, если они устроили такой кавардак из этих базовых отношений?

Доктор Дарувалла не хотел скрывать Дхара от его близнеца. Он не хотел причинять боль Дэнни, предоставляя тому жестокие доказательства неверности и лжи Веры, но он чувствовал, что, прикрывая ее обман, он, по сути, защищает ее. Что касается Дхара, то сын настолько пропитался отвращением ко всему, чего наслушался о своей матери, что уже к двадцати годам перестал интересоваться ею; он никогда не выказывал желания что-то узнать о ней, а тем более встретиться. Можно допустить, что после тридцати он проявлял большой интерес к судьбе отца, но позднее, похоже, смирился с тем, что никогда о нем не узнает. Пожалуй, тут правильнее сказать не «смирился», а «окреп в убеждении».

К тридцати девяти годам Джон Д. просто привык к мысли, что он не знает ни мать, ни отца. Но кто не хотел бы узнать своего близнеца или, по крайней мере, встретиться с ним? Почему бы просто не познакомить этого глупого миссионера с его двойником? – спросил доктор самого себя. «Мартин, это твой брат – тебе лучше привыкнуть к этому». (Доктор Дарувалла предполагал, что все миссионеры в той или иной степени глупцы.) Фаррух подумал, что так Вере и надо, если он скажет Мартину всю правду о близнеце. Возможно, это даже удержало бы Мартина Миллса от принятия сана священника. Это в докторе Дарувалле явно заговорил англиканец, который становился в тупик от самой идеи целомудрия, представлявшейся ему абсолютным узилищем.

Фаррух вспомнил, что́ его сварливый отец говорил о целомудрии. Лоуджи рассматривал эту тему в свете опыта Ганди. Махатма женился в тринадцать лет; ему было тридцать семь, когда он принял обет сексуального воздержания. «Значит, по моим расчетам, – сказал Лоуджи, – у него было двадцать четыре года секса. Многие за всю жизнь не имеют столько лет секса. А Махатма выбрал сексуальное воздержание после двадцати четырех лет сексуальной активности. Да он был просто чертов бабник с кучей примкнувших Марий Магдалин!»

О чем бы ни высказывался его отец, это, как помнит Фаррух, был гремевший сквозь годы голос непререкаемого авторитета, поскольку старый Лоуджи изъяснялся в одной и той же напористой и вдохновенной манере; он издевался, он унижал, он провоцировал, он поучал. Давал ли он хороший совет (как правило, медицинского характера) или исходил из самых мрачных предрассудков – или выражал ни на что не похожее, до крайности упрощенное мнение, – у Лоуджи был тон самопровозглашенного эксперта. С каждым, о чем бы ни шла речь, он включал этот свой знаменитый тон, который сделал ему имя в дни борьбы за независимость Индии и в дни ее раздела, когда он так авторитетно ставил вопрос о медицине катастроф. («Перед тем как заняться переломами или ранами, в первую очередь обращайте внимание на утраченные конечности и крайне тяжелые травмы. Лучше всего, чтобы травмами головы занимались специалисты, если таковые имеются».) Жаль, что такой разумный совет был потрачен впустую на «движение», которое продлилось недолго, хотя нынешние добровольцы в данной области до сих пор говорили, что «медицина бунта» – это достойное дело.

Повозившись в прошлом, доктор Фаррух Дарувалла попытался высвободиться оттуда и вернуться в настоящее. Он заставил себя взглянуть на мелодраму двойника Дхара как на конкретную текущую проблему. И тут его словно обдало свежестью – доктор подумал, что Дхар сам должен решить, следует ли сообщать бедному Мартину Миллсу, что у того есть брат-близнец. Мартин Миллс был не тем близнецом, которого доктор знал и любил. Все зависело от того, что захочет любимый доктором Джон Д.: признать своего брата или не признать его. И к черту Дэнни и Веру и весь тот хаос, который они сотворили из своей жизни, – и, главное, к черту Веру. Ей уже шестьдесят пять, подумал Фаррух, а Дэнни был почти на десять лет старше; оба достаточно взрослые, чтобы самим разгребать это…

Но размышления доктора Даруваллы был полностью сметены следующим телефонным сообщением, рядом с которым все соображения насчет того, что делать с Дхаром и его близнецом, превратились в пустую сплетню, в никчемную ерунду.

– Это Пател, – сказал голос, который мгновенно впечатлил Фарруха неведомой ему беспристрастностью.

Анестезиолог Пател? Рентгенолог Пател? Это было гуджаратское имя – в Бомбее было не так уж много Пателов. А затем, с ощущением внезапного холода – почти такого же, как в голосе самого его автоответчика, – Фаррух осознал, кто это был. Это был заместитель комиссара Пател, настоящий полицейский. Вероятно, он был единственным гуджаратцем в полиции Бомбея, подумал Фаррух, – наверняка местные полицейские были в основном маратхами.

– Доктор, – сказал детектив, – есть совершенно другая тема, которую мы должны обсудить, только, пожалуйста, без Дхара. Я хочу поговорить с вами наедине.

На этом связь была прервана.

Если бы доктор Дарувалла был не так взволнован этим звонком, он мог бы как сценарист гордиться своей проницательностью, потому что его Инспектора Дхара всегда при разговоре по телефону, особенно для автоответчика, отличала подобная краткость. Но сценаристу было не до профессиональной гордости за точность созданного им характера; вместо этого Фаррух задавался вопросом, что это за «совершенно другая тема», которую детектив Пател хотел с ним обсудить, а кроме того, почему ее нельзя обсуждать в присутствии Дхара. В то же время доктор Дарувалла холодел от мысли, что заместителю комиссара что-то уже известно о преступлении.

Была ли это еще одна версия убийства мистера Лала или другая угроза Дхару? Или эта «другая тема» касалась убийств девушек в клетушках – то есть реальных, а не киношных убийств проституток?

Но у доктора не было времени поразмышлять над этой загадкой. Со следующим телефонным сообщением доктор Дарувалла снова оказался в тенетах прошлого.

Старые страхи и новая угроза

Это сообщение он слушал уже двадцать лет. Он получал эти звонки в Торонто и в Бомбее, у себя дома и в своем офисе. Он пытался засечь, откуда ему звонят, но безуспешно; все вызовы были сделаны с телефонов в общественных местах – из почтовых отделений, вестибюлей гостиниц, аэропортов и больниц. И независимо от того, насколько Фаррух был знаком с их содержанием, его всегда гипнотизировала ненависть, стоявшая за ними.

Голос, полный жестокой насмешки, начинал с указания старого Лоуджи для добровольцев из отряда медицины катастроф – «Перед тем как заняться переломами или ранами, в первую очередь обращайте внимание на утраченные конечности и крайне тяжелые травмы», а затем, оборвав цитату,