Рассказы и повести - Виктория Токарева

- А куда мне обратиться? - спросила Лариса, глядя в недоступную спину.

- Обратитесь к своему лечащему врачу, - ответила сестра-хозяйка заученными интонациями.

Видимо, все мамаши обращались к ней с медицинскими вопросами, и она всех отсылала к своему лечащему врачу.

Виктор Петрович передвигал стетоскоп по детской спинке, говорил: "дыши", "не дыши". Потом вытащил из ушей костяшки стетоскопа и посмотрел на вошедшую Ларису.

- Ну что? - спросила мама мальчика, беря в плен глаза Виктора Петровича.

- То же самое, - ответил Виктор Петрович, осторожно выводя свои глаза из плена ее зрачков. - А что может быть другого?

Женщина промолчала. Надежда в ее сознании не мирилась со здравым смыслом, а Виктор Петрович стоял на стороне здравого смысла.

- А если не делать операцию? - тихо спросила женщина.

- Но ведь мы уже говорили об этом, - мягко напомнил Виктор Петрович. - Что я могу сказать нового? Я могу повторить только то, что уже говорил.

Женщина молчала. Она стояла со спокойным лицом, но Лариса видела, что это спокойствие опустошения, когда все вычерпано изнутри, осталось только оболочка. В кабинете установилась неподвижная душная тишина.

- Вам что? - Виктор Петрович посмотрел на Ларису.

- Ничего...

Лариса вышла в коридор. Вокруг ходили люди, но Лариса не замечала. Она существовала в капсуле чужого несчастья, как косточка в виноградине, и не могла двинуться с места.

Очередь разошлась. В гардеробе было пусто. Гардеробщица сидела на табуретке и вязала на спицах. Сестрахозяйка стояла перед ней, облокотившись о барьер, и смотрела на ее руки.

- Значит, пятьдесят две петли. Запомнила? - спросила гардеробщица.

- Пятьдесят два раза считать? - спросила сестрахозяйка.

Теперь ее не поняла гардеробщица, и обе некоторое время напряженно смотрели друг на друга.

- Пятьдесят две лицевых и пятьдесят две изнаночных или всего пятьдесят две? - выясняла сестра-хозяйка и в это время увидела Ларису с детьми. - О! Тащатся... Фудзиямы...

Почему "фудзиямы", Лариса не поняла. Может быть, от их темных волос и темных глаз отдаленно веяло Востоком.

- Я кушать хочу, - напомнила Даша.

- И я, - поддержала Маша.

- Я вас очень прошу: дайте нам пальто. Пожалуйста. Я больше не могу... - тихо пожаловалась Лариса.

- Никто вас и не держит, - удивилась сестра-хозяйка. - Давайте номерок и идите домой.

Она обладала властью над Ларисой и, должно быть, испытывала некоторое тщеславие и не хотела с этим расставаться.

- Вы же знаете, что номера нет. Нам что теперь, раздетыми идти?

- А как мы найдем ваши пальто? - поинтересовалась сестра-хозяйка.

- Я сама найду.

- Ты-то найдешь... - неопределенно сказала гардеробщица, намекая на то, что Лариса может прихватить с вешалки чужие вещи, охраняемые непотерянными номерками.

- Вы мне не верите?

- А почему мы должны кому-то верить, а кому-то не верить? - спросила сестра-хозяйка, и это было резонно.

До тех пор, пока в обществе существуют воры, - существуют номерки и гардеробщики. Воры, по всей вероятности, необходимы в общем вареве жизни - для того, чтобы люди умели отличить Добро от Зла, ценить одно и противостоять другому. Воры существовали еще при рабовладельческом обществе и ничем не отличались от обычных людей - до тех пор, пока что-нибудь не крали.

- Но что же делать? - растерялась Лариса. - Не ночевать же тут...

- Зачем ночевать? Ночевать не надо. - Сестра-хозяйка забрала у гардеробщицы клубок и спицы. - Всего пятьдесят две или всего сто четыре? вернулась она к прежней теме.

- Почему сто четыре? Пятьдесят две. Вяжи вот такой кусок, - гардеробщица развела пальцы - большой и указательный на всю ширину. - А потом, как петли скидывать, я тебе закончу. Тут главное: макушка.

Сестра-хозяйка воткнула спицы в клубок.

- Которые пальто останутся, отдашь без номерка, - распорядилась она и пошла.

- Как останутся? - не поняла Лариса.

- Будем закрывать, все пальто разберут, а ваши небось останутся.

- А когда закрывать?

- В восемь часов.

- Значит, я до восьми должна стоять и ждать?

В этот момент сестра-хозяйка проходила мимо Ларисы. Лариса испугалась, что она сейчас уйдет и ничего нельзя будет изменить. Гардеробщица, как более низкий чин, не посмеет ослушаться и отменить распоряжение.

- Подождите! - Лариса схватила сестру-хозяйку за рукав.

Сестра-хозяйка вздрогнула и выдернула руку. Тогда Лариса схватила сильнее, чтобы удержать во что бы то ни стало, несмотря ни на что. Хотя бы ценой собственной жизни.

А далее произошло то, что бывает во время опытов по физике в физическом кабинете, когда между двумя сближенными шарами сверкает разряд.

Грянул гром, сверкнула молния, и Лариса вдруг почувствовала, что летит в угол к аптечному ларьку, скользя по паркету на напряженных ногах. Далее она запомнила себя сверху мягкого тела сестры-хозяйки, а потом оказалась внизу, ощущая лопатками жесткий линолеум, в глазах все было белым от халата. Монеты, желтые и серебряные, со звоном раскатились по всему гардеробу.

Аптекарша выглянула из ларька и сказала:

- Надо милиционера позвать. Пусть ей пятнадцать суток дадут.

Маша и Даша дружно заревели, широко разинув рты, и так зашлись, что даже посинели. Гардеробщица испугалась, что дети не продохнут и погибнут от кислородной недостаточности. Она метнулась к темным гроздьям пальто и, вернувшись, бросила на барьер две белых болгарских шубки и перекрашенную дубленку Ларисы.

Мамаши с детьми подходили к гардеробу, но боялись ступить в опасную зону. Успех был переменным. Сестрахозяйка превосходила массой, а Лариса - темпераментом.

Несколько добровольцев бросились в середину сражения и растащили женщин по разным углам, как на ринге. Они стояли и тяжело дышали и не могли слова молвить.

- Хулиганка, - сказала аптекарша.

- Это что ж, - поддержала сестра из регистратуры, - если каждый будет приходить и бить персонал, что же от нас останется...

Гардеробщица тем временем торопливо одевала Машу и Дашу. Застегнула на шубках все пуговицы, надела пуховые башлыки, затянула шарфики, чтобы дети не простудились и не пришли опять со своей мамой.

Лариса высвободилась из рук добровольцев. Взяла свою дубленку и пошла к дверям, одеваясь на ходу, теряя из рукавов перчатки и платок. Кто-то подобрал и отдал ей.

Дети молча поплелись следом, в одинаковых шубках и пуховых башлыках.

На улице выпал снег. Земля была белая, нарядная. Небо - мглистое и тоже белое.

Раньше, десять лет назад, на этом месте стояла деревня с кудрявыми палисадниками, вишневыми деревьями. Сейчас здесь выстроили новый район, но снег и небо остались деревенские.

На тротуаре стоял старик и смотрел себе под ноги. Лариса тоже посмотрела ему под ноги, там валялся огрызок яблока. Старик поднял голову и сказал:

- Знаете, я съел яблоко, а в середине червяк. Я вот уже полчаса стою и за ним наблюдаю. Какое все-таки удивительное существо: червяк...

Лариса кивнула рассеянно и пошла дальше. И вдруг остановилась, пытаясь понять: как она, молодая женщина из хорошей семьи, кандидат наук, мать двоих детей, понимающая толк в литературе и музыке, - вдруг только что разодралась, как хулиган на перемене, и ее чуть не сдали в милицию. Приехал бы милиционер, отвез в отделение и спросил:

- Ты что дерешься?

- Скучно мне, - сказала бы Лариса. - Скучно...

Была юность. Прошла. Была любовь к Прохорову. Прохоров остался, а любовь прошла. Все прошло, а жить еще долго. И до того времени, когда можно будет просто созерцать червяка, как этот старик, должно пройти еще по крайней мере тридцать лет. Тридцать лет, в которых каждый день - как одинаковая тугая капля, которая будет падать на темя через одинаковые промежутки.

Пойти, в сущности, некуда. А было бы куда - не в чем.

Мода все время меняется, и для того, чтобы соответствовать, надо на это жизнь класть. А было бы в чем и было куда - все равно скучно. Душа неприкаянная, как детдомовское дитя...

Милиционер спросил бы:

- А пятнадцать суток дам, не скучно будет?

- Все равно...

- Ладно, - скажет милиционер. - Привыкнешь.

- Не привыкну.

- Привыкнешь. Куда денешься...

Лариса нырнула головой. Брови ее задрожали, и она ощутила на своем лице выражение тети Риты.

Дети медленно тащились следом, притихшие, удрученные. Дорога под снегом обледенела. Девочки то и дело скользили, но не падали, а только сталкивались плечами.

В три часа закончилась смена, и сестра-хозяйка вышла на бетонное кольцо.

С трех начинался прием грудников, вся площадь перед поликлиникой была сплошь заставлена детскими колясками.

Подошла еще одна мамаша с коляской, стала доставать своего человечка. Человечек был в комбинезоне, весь круглый, как шарик, с круглым личиком. Под поясок комбинезона попала пеленка, покрывающая матрасик коляски и потащилась, как шлейф за царевичем. Надо было отделить этот шлейф, но руки заняты, и женщина как можно выше понесла своего царевича на вытянутых руках. Пеленка отделилась и опала, но женщина не опускала руки. Она держала ребенка над головой, смеялась и жмурилась в его личико, глупела и слепла от счастья. А тот висел в воздухе, безвольно свесив ручки и ножки, и ничего не выражал: ни страха, ни радости. Ему было надежно в материнских руках и привычно в материнской любви. Так было с первого дня его жизни, и он не представлял, что может быть по-другому.