Княжич. Соправитель. Великий князь Московский - Валерий Язвицкий

– А рыба какая? – спросил Иван, радуясь приходу своего приятеля.

– Всякая, – ответил Данилка, – язи, окуни, щуки, налимы, плотва.

– Где же ловили-то?

– На Тверце. Лед они вырубили, а в пролубь у них два кола вбито, а на них сеть надета. Рыбак-то лежит у пролуби на соломе, а в руке жердь доржит. Рыбу высматривает, а токмо рыба в сеть, он жердью-то сеть и затворит. Другие же рыбаки рыбу на сежу гонят.

– Как же подо льдом гонят? – удивился Иван.

– А они много еще пролубей на реке кругом рубят, а в их воду мутят жердями со дна и еще ботками ботают… Илейка тобе сказать хотел, да времени не улучил. Приходи завтра с Илейкой.

Иван нахмурил брови и молвил с печалью:

– Трудно мне, Данилушка, нету на то моей волюшки.

Глава 4

У Шемяки

Второй год уж сидит князь Димитрий Юрьевич на московском столе, а веры все меньше и меньше к Москве у него. Корит он себя за отпущенье Василия Васильевича – прогадал, поддался попам, а те и окрутили его.

Теперь же, когда Василий Васильевич из Вологды в Тверь пришел, замутилась Москва, снова за своего князя и бояре и посадские подымаются втайне.

Собираются полки в Литве, и татарские царевичи на помощь Василию идут.

Тяжко Шемяке – земля под ногами стала нетвердой, а поддержки нет ниоткуда. Княгиня же его, Софья Димитриевна, жившая у родителей своих в Заозерье, а потом в Галиче Мерьском, еще больше его тяготится шумной, озорной Москвой. Привыкла она к тишине и строгости Севера, к суровым монастырям, к постам и молитвам. Тут же Софья Димитриевна тревожится беспрестанно и за сына Ивана трепещет. Пугает мужа виденьями разными, что и во сне у нее и наяву бывают. Гневается и злобно насмехается Шемяка над княгиней, постылой ему, а тревога от ее слов еще больше томит. Чудится порой, что замахнулась на него какая-то злая рука и вот-вот ударит. Пьет оттого много князь Димитрий, льнет сильней к Акулинушке, но сына бережет не меньше матери – думает сам на Москве укрепиться и сына потом укрепить. Каждый день судит и рядит он с боярином ближним своим – Никитой Константиновичем Добрынским да любимцем своим дьяком Федором Александровичем.

Как-то после заутрени не выдержал Шемяка.

– Москвичи-то, – сказал он, нахмурясь, – камень против меня за пазухой доржат. К Василию сызнова тянутся.

– Своих северян поболе сюды нагнать надобно, – посоветовал боярин, – да смелей все корни Васильевы рвать. Прополоть Москву-то…

– Что тут полоть-то, – раздражился Шемяка, – аль ты не видишь, Никита Костянтиныч, что от нас они сами, как блохи, прочь скачут!

Шемяка встал с лавки и заходил по горнице.

– Государь наш, не во гнев будь тобе сказано, – продолжал, помолчав, боярин Добрынский, – ино и другой помысел есть у меня. Отпусти ты княгиню свою в Галич, а Москву осади. Заставу верную оставь тут, а сам иди на Василья со всеми полками своими.

Шемяка остановился и пристально посмотрел на боярина, потом на Федора Александровича.

– Такие же и мои помыслы, – молвил дьяк, – пока не успели еще Василий-то с князем тверским полки все свои собрать, нужно тобе, государь, на Василья ударить. Новгородцев же на Тверь подвинуть надобно.

Послышался шум шагов у дверей. Шаги были четкие и громкие. Начальник стражи, что денно и нощно сторожит княжии хоромы, быстро вошел в горницу и поклонился Шемяке.

– Пошто, Семен Иваныч, пришел? – спросил Шемяка вошедшего.

– Пускать ли до тобя, государь, боярина тверского, Ивана Давыдыча? От князя Борис Лександрыча, баит, слово тобе есть.

– Проводи с почетом, – молвил, усмехнувшись, Шемяка и, обратясь к советникам своим, добавил: – Сей вот часец узнаем, о чем они тамо в Твери Бога молят.

– Ведаем птицу по полету, а послов по повадкам, – заметил Никита Константинович. – Услышим, каким голосом он запоет.

– Может, Борис-то Лександрыч одумался, – сказал дьяк. – Может, вспомнил, что брату твоему Василью хоть тайно, а помочь против Москвы давал.

Затопали в сенцах – вошел в горницу боярин Иван Давыдович с двумя детьми боярскими, а за ними от стражи Шемякиной десять воинов под началом Семена Ивановича. Помолились на образа послы и поклонились низко Шемяке.

– Слово тобе, государь, Димитрий Юрьич, – начал сразу Иван Давыдович, – от государя и самодержавца нашего. Повествует тобе великий князь Борис, дабы добро ты содеял. Молит он тобя: отступи от великого княжения, отдай его великому князю Василью да и сыночку его Ивану. Великую же княгиню Софью Витовтовну вели выпустить и казну отдать.

Переменился в лице от гнева князь Димитрий Юрьевич, но, пересилив себя, сказал:

– Князь Василий мне крест целовал и грамоты проклятые дал, что старшим братом меня чтит, что от Москвы навек отрекается. Так, мыслю, и быть тому по Божьей милости. Княгиню же великую Софью Витовтовну выпущу и казну отдам.

Не остались послы на трапезу, только меда крепкого, стоялого отпили и пошли к коням своим. Никита Константинович провожал гостей, но с красного крыльца во двор не сошел с ними. Возвращаясь в трапезную князя великого, услышал он, как Шемяка гневно кричал:

– Тоже самодержец и царь тверской! Мыслит он, холоп яз ему! Слово тобе пересылать не буду, яз те сам слово скажу!

Увидев Никиту Константиновича, Димитрий Юрьевич приказал ему:

– Приготовь к завтраму поезд для княгини моей и сына! Отправь со стражей в Галич, да и воев пошли побольше, впереди же пусть дозорные скачут. Вели все, как приказано, да приходи-тко на трапезу.

Когда вышел Добрынский, князь Димитрий подошел к дьяку и, положив руку на плечо ему, тихо молвил:

– Тоска мне, Федор Лександрыч, нойко на сердце и скорбь. Токмо не оставлю борствовати, а для-ради опочива от ран душевных прибуду ноне к тобе в посад, ночевать останусь.

– Ой, княже, – весело отозвался Дубенский, – поеду сей же часец, радость сию возвещу Акулинушке. Пир на весь мир заведем!

Через неделю, как уехала Софья Димитриевна в Галич, собрал все полки свои князь Димитрий Юрьевич. Готовый к походу, повелел он бояр созвать на совет и трапезу. Приглашен был и владыка Иона с особым почетом, но не приехал тот, сказался больным. Не понравилось это Шемяке, не нравились ему и бояре многие из московских, хотя и крест ему целовали.

Зло закипало в сердце князя Димитрия Юрьевича, но держал себя крепко он, улыбался всем, шутил, похваляясь весело, только глаза его черные, совсем ныне без блеска, пугали всех. После же трапезы загорелись глаза его злобой и гневом. Окинув всех колючим взглядом, сказал он громко:

– Ныне на князя Василья иду, зане преступил он целование крестное! Изолгал меня лестию и забыл проклятые грамоты! Не крест ему давать целовать, а мечом его посечь надобно было!

Побелел весь от гнева Шемяка и, переведя дух, добавил глухим голосом:

– Ежели станет за него князь Борис, то и на Бориса иду!

Зашептались бояре в изумлении и замешательстве, и слышно было среди шепота, как некоторые говорили промеж себя:

– Ишь, какое велеречие…

– И единого не одолев, на другого уж хвалится…

Не слыхал тех слов Шемяка, но по усмешкам и без слов не понимал.

Сдвинул брови и, возвысив голос, властно приказал:

– Оставляю с заставой наместником своим Федора Лександрыча, а от князя можайского наместник здесь Василий Чешиха.

Князь Димитрий тяжело опустился на скамью и с жадностью припал к чарке с медом, не обращая ни на кого больше внимания.

Стали подыматься бояре из-за стола вслед за Никитой Константиновичем.

Уходя, кланялся каждый Шемяке и говорил:

– Будь здрав, государь!

Шемяка молчал, пронизывая взглядом бояр московских. Знал он, что предадут его, что, может, и не вернется на Москву он боле. Томила его тоска и злоба, но все еще верил он в силу свою, знал, что и Новгород, и Вятка, и Углич за него стоять будут.

Ушли все бояре, опять с ним только советники его – Никита Константинович да Федор Александрович.

– Есть еще кому за нас стоять, – продолжил Шемяка вслух свои мысли. – Весь, почитай, север за нас и Новгород, и Псков, и Углич. Мыслю, и Тверь-то до поры до времени с Васильем. Все Москвы боятся…

– В сем-то и зло все, – заметил Федор Александрович, – такое уж место Москва. Все против нее: ныне Василей – против Василья; ныне ты – так все против тобя, государь.

Никита Константинович засмеялся злобно.

– А посему, – сказал он, – передавить, как крыс, кругом всех надобно. Разумеют сие и попы, и князья московские. Кто возьмет Москву под свою руку, тот и всех прочих князей под рукой доржать будет.

– Истинно! – воскликнул Шемяка. – Поборствуем, Никита Костянтинович, за Москву мы! Растопчем Василья так, чтобы и попы ему помочь не успели! – Помолчав, он продолжал: – Вот что яз думал. Князь Иван Андреич уж ведет полки свои к Волоку Ламскому, а завтра с рассветом нам идти. Заградим путь на Москву, а Новгород ополчить надобно на Тверь.