Серп и крест. Сергей Булгаков и судьбы русской религиозной философии (1890–1920) - Екатерина Евтухова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из всех романтиков к идеалу Булгакова ближе всего подошел Новалис в притче о горном мастере («Heinrich von Ofterdingen»), но даже у него конечной целью созидательного труда является сотворение искусства, тогда как у Булгакова – сотворение жизни. Хозяйственный процесс позволяет соединить женское начало природы с мужским началом человека; в известной степени аналогично романтическому идеалу, согласно которому мужчина и женщина проявляют и отражают качества друг друга, реализуя себя в любви, человек должен стремиться превратить каждый продукт своей деятельности в произведение искусства, в котором «светит его идея».
Демиург в хозяйственном процессе организует природу, превращая ее механизм снова в организм, разрешая омертвевшие ее продукты в живые силы, их породившие; он делает природу, ставшую только объектом, снова субъект-объектом, восстановляет в сознании утерянное и позабытое единство natura naturans и natura naturata и тем превращает мир в художественное произведение, в котором из каждого продукта светит его идея, и весь мир в совокупности становится космосом, как побежденный, усмиренный и изнутри просветленный хаос. Поэтому победа хозяйства выражается в космической победе красоты. Отсюда пророчественное значение искусства как прообраза: «Красота спасет мир»[366].
В конечном счете, жизнь и искусство являются частью одного и того же процесса жизни в гармонии и красоте[367].
Соответственно, София, или осознанное вдохновение для творческой деятельности, художественной или хозяйственной, имеет у Булгакова другое значение, чем у романтиков. Мистическая идея Софии, которая была унаследована романтизмом от гностицизма через средневековую немецкую мистику, может интерпретироваться по-разному. Как отметил Павел Флоренский, «в то время как для одних исследователей София есть Слово Божие или даже Преев. Троица, другие видят в Ней Богородицу, третьи – олицетворение Девства Её, четвертые – Церковь и пятые – совокупное человечество, “Grand Etre” О. Конта»[368]. Для Флоренского София – «Великий Корень целокупной твари», созидательная Любовь Божия, невеста Слова Божия, Тело Христово, первозданный Мир, Церковь. Бесспорно то, что София онтологически предшествует творению; она имеет женскую природу (ассоциируется с Вечной Женственностью); она тесно связана с Троицей. Из этих ее аспектов романтики и их наследники-символисты решили отдать предпочтение Вечной Женственности. Для поэтов-романтиков и символистов женский идеал выступал как вдохновение для их творческих и художественных свершений.
Хотя Вечная Женственность, безусловно, сохранилась в трактовке Софии у Булгакова, он сосредоточился не столько на ней, сколько на ее первоначальном библейском смысле – Премудрости Божией.
…весь мир представляет собой как бы художественное воспроизведение предвечных идей (кборос; vorjTdc;), которые в своей совокупности образуют идеальный организм. Божественную Софию, ту Премудрость, которая была пред Богом при сотворении мира и радость которой с сынами человеческими[369].
В Священном Писании наиболее четкое объяснение, что такое София, дается в восьмой главе книги Притчей Соломоновых:
22. Господь имел меня началом пути Своего, прежде созданий Своих, искони.
23. От века я помазана, от начала, прежде бытия земли.
24. Я родилась, когда еще не существовали бездны, когда еще не было источников, обильных водою.
25. Я родилась прежде, нежели водружены были горы, прежде холмов,
26. Когда еще Он не сотворил ни земли, ни полей, ни начальных пылинок Вселенной.
27. Когда Он уготовлял небеса, я была там. Когда Он проводил круговую черту по лицу бездны,
28. Когда утверждал вверху облака, когда укреплял источники бездны,
29. Когда давал морю устав, чтобы воды не преступали пределов его, когда полагал основания земли, —
30. Тогда я была при Нем художницей, и была радостью всякий день, веселясь пред лицем Его во все время,
31. Веселясь на земном кругу Его, и радость моя с сынами человеческими.
Но, пожалуй, самый значительный отход Булгакова от романтизма заключается в смещении акцентов с предполагаемого Золотого века на процесс хозяйственной деятельности, а значит, и на саму жизнь. Заключительная часть Никейского символа веры, предвосхищая воскресение и жизнь будущего мира, исторически вызвала значительное нетерпение у многих верующих. Милленаристские движения, секты, верующие в близкий конец света, романтические политические воззрения с раннехристианских времен проявляли интерес к «жизни будущего века» и жаждали ее более или менее скорого наступления в земном мире. Некоторые утопические течения конца XIX века, такие как марксизм и философия Федорова, склонялись к буквальной интерпретации учения о воскресении. В положительной в остальном рецензии на «Философию хозяйства», опубликованной в 1913 году, автор подвергся критике за то, что, в отличие от Федорова, отстаивал идею «частичного воскрешения», зависнув в неопределенном пространстве между гносеологией и нравственным наставлением[370].
Романтики жили в ожидании наступления Золотого Века. Еще раз обратимся к Новалису:
Ожидание исполнилось выше меры. Все поняли, чего им недоставало, и комната сделалась обиталищем блаженных.
София сказала:
– Великая тайна всем открыта и остается на веки разгаданной. Из страданий рождается новый мир; в слезах пепел растворяется и становится нектаром вечной жизни. В каждом обитает небесная мать, чтобы вечно рождать новое дитя. Чувствуете ли вы сладостное рождение в ударах вашего сердца?[371]
Центральное у Булгакова понятие о хозяйственном процессе как о воскрешении природы, напротив, предоставляет этическое руководство для жизни в этом мире, избегая искушения сползания в утопию. Представление Булгакова о радостном, созидательном труде в Софии сосредоточивается на жизни как процессе, оставляя главным определением Золотого Века то, которое дано в Священном Писании. В христианском воззрении Булгакова на хозяйственный процесс человек, софийно трудясь над откликающейся на его усилия природой, асимптотически приближает себя и все тварное к совершенному бытию в Софии. Время от времени нам дается возможность взглянуть на совершенство Софии благодаря откровениям, в которых является Христос; однако «царство будущего века», которое наступит после конца света и Страшного суда «на новом небе и новой земле», непостижимо для нашего нынешнего сознания[372].
Чем булгаковская «жизнь в Софии» отличается от утопии? Прежде всего тем, что он подчеркивает различие между царством небесным на земле и собственно царством небесным. Снова и снова он повторяет, что София находится вне пределов нашего понимания. Жизнь будущего века так далека от того, что мы можем постигнуть, что время хотя бы рассуждать о ней еще не наступило. Таким образом, жизнь в Софии существует вечно как всегда присутствующая идея, как образец или модель для подражания; и при этом лишь в мгновения откровений нам дано получить представление о ее совершенстве. Идеал теократии не является строгим предписанием для устройства земной
