Серп и крест. Сергей Булгаков и судьбы русской религиозной философии (1890–1920) - Екатерина Евтухова

Толстого, Михаила Врубеля и Веры Комиссаржевской. Новое десятилетие ознаменовалось бурным расцветом русской культурной жизни: были созданы постсимволистские поэтические школы акмеистов и футуристов, а также менее заметные, но не менее значимые направления, такие как имажинизм, кларизм и др.; были основаны ОПОЯЗ (Общество изучения поэтического языка) и Московский лингвистический кружок, предшествовавшие русскому формализму; процветали сектантские, еретические и мистические движения. Все эти события в культурной жизни были связаны с пересмотром и переопределением символистской, неоромантической концепции Слова, или Логоса, что вылилось в жаркие дебаты о сущности и природе языка. В тот же период было положено начало супрематизму Казимира Малевича и авангардному искусству Кандинского, а также Михаила Ларионова и Натальи Гончаровой; Стравинский сочинил «Историю солдата»; открылся театр Всеволода Мейерхольда и состоялись первые зарубежные гастроли Ballets russes. Резкие образы авангарда, символом которых стал черный квадрат Малевича, написанный на белом фоне, пришли на смену пастельным тонам и мистической атмосфере «Царевны-Лебеди» Врубеля и симфонических поэм Скрябина.

С точки зрения свершившейся русской революции поведение интеллигенции, традиционно возлагавшей на себя всю полноту ответственности за судьбу России, перед лицом надвигающейся катастрофы выглядит по меньшей мере странно. Интеллигенцией овладели эсхатологические предчувствия, но в то же время увлекалась все более отвлеченными дискуссиями о языке, мистике и религии. Пожалуй, наиболее ярким представителем этого времени является Андрей Белый: его увлечение антропософией Рудольфа Штайнера, придуманные им фантастические пирамиды-диаграммы, ранжирующие разные отрасли гносеологии, соседствовали у него с представлением об истории как о бомбе, готовой взорваться тогда, когда «времени больше не будет» (Откр. 10: 6). Позиция интеллигенции в 1917 году истолковывалась по-разному: от утверждения, что культура была областью, совершенно отдельной от политики, а пышный расцвет искусства и литературы Серебряного века оказался жестоко прерван революцией[380]; до убеждения, что культура Серебряного века отражала «развитие революционного менталитета»[381]. Одни обвиняли интеллигенцию в том, что из-за чувства собственной политической беспомощности[382] она погрузилась в мистику; другие выражали уверенность, что в последний момент после своего отступничества интеллигенция обрела свои корни в православии и русской культуре, но слишком поздно[383]. С позиций настоящего действительно трудно удержаться от вывода о том, что реакция интеллигенции на политические кризисы 1910-х годов была неадекватной: сложно оправдать ее уход от политики в область лингвистических и религиозных размышлений[384]. Тем не менее мне кажется, что на самом деле отношения между культурой и политикой накануне 1917 года были намного сложнее, чем подразумевает любая из этих интерпретаций.

Обращаясь к России рубежа XIX–XX веков, историки – и это понятно – стремятся отыскать истоки одного из крупнейших событий современной истории, русской революции. Однако исторические эпохи редко, если вообще когда-либо, имеют один общий вектор развития, в котором сходилось бы множество политических и интеллектуальных течений, чтобы породить одно значительное событие. В этом смысле наша сосредоточенность на истоках революции создает искаженное представление о предшествовавшем ей периоде, смещает наше восприятие «основного» содержания этого периода в сторону того, что связано с предысторией революции. Но если мы обратим внимание на период 1890-1920-х годов как таковой, как бы извлекая эпоху из тени революции, мы начинаем понимать «истоки» совсем других событий или, точнее, «не-событий» – те мощные, целенаправленные тенденции, которые так и не достигли кульминации, потому что ее заместила революция. Представляется, что русскую интеллигенцию и ее историческую роль в этот период можно изучать именно в контексте связи между тем, что стало событием, и тем, что событием не стало. Несмотря на то что в свете надвигающейся революции поведение интеллигенции на первый взгляд кажется безответственным, такой подход позволит нам реконструировать иной, «воображаемый», «множественный» исторический контекст, в котором она вела себя и ответственно, и разумно, даже если, в конечном итоге, и «неправильно».

Летом 1917 года, в период нарастания революционных беспорядков, Сергей Булгаков готовил к печати работу над религиозно-философским эссе «Свет невечерний», был делегатом Всероссийского церковного собора и приступал к реализации нового замысла – крупного философского труда «Философия имени». В январе 1918 года, когда большевики разогнали Учредительное собрание, Булгаков принял священнический сан и погрузился в богословские исследования, которым предстояло стать главным делом его жизни в эмиграции. И все же он всегда оставался в курсе событий, определявших текущую политическую ситуацию; ни он, ни его товарищи не проявляли никаких признаков отказа от принятой ими на себя роли совести России. Прежде чем обвинять Булгакова и его собратьев-интеллигентов или прощать им как художникам и философам и, следовательно, личностям не от мира сего, стоит попытаться восстановить контекст, в котором их поведение станет понятным; то есть уделить внимание и совершившимся, и «несовершившимся» событиям.

Одним из самых важных и масштабных «не-событий» 1917 года стал Всероссийский церковный собор, открывшийся в Москве 15 августа. Если Февральская и Октябрьская революции в Петрограде ознаменовали собой кульминацию русского революционного движения, то события, одновременно происходившие в Москве и не связанные непосредственно с революцией, также представляли собой своеобразную кульминацию, причем имевшую общенациональное значение. Всероссийский Поместный собор православной церкви, созванный по изданному 15 июля распоряжению Священного синода и его обер-прокурора князя В. Н. Львова, увенчал тот могучий порыв к обновлению церкви, который на протяжении двух десятилетий разделяли интеллигенция и церковные реформаторы. Участие в органе, который наконец наполнил конкретным смыслом столь долго обсуждавшуюся соборность, было для Сергея Булгакова совершенно естественным и последовательным шагом.

Термин «соборность» – определяемый по-разному, но в целом обозначающий «органический синтез множественности и единства в православной церкви» и «органическое всеобщее единение в любви и свободе как сути церкви»[385] – получил весьма специфическое толкование, когда соборность стала исторической реальностью. Петр Великий заменил московские патриаршие соборы коллегиальной системой управления делами церкви. При Петре не проводился ни один церковный собор, а бюрократический Священный синод, находившийся под надзором назначаемого государством обер-прокурора, не отвечал принципу «соборности»[386]. Грегори Фриз убедительно доказывает, что православная церковь не только не была прислужницей государства, но и оставалась в период империи могучей и независимой социальной силой[387]. Однако интеллигенция начала XX века сочла бы, что рассуждения в таком духе равносильны уходу от главного вопроса: независимая или зависимая от государства, православная церковь не выполняла свою миссию до тех пор, пока полностью не реализовала православный принцип соборности. Исправить эту ситуацию и восстановить гармонию и органическое единство православной церкви был призван церковный собор, наконец-то собравшийся в 1917 году. Безусловно, обстановка, в которой проходил церковный собор 1917–1918 годов, наложила серьезные ограничения на его способность выполнить свои задачи; однако и в этих условиях он работал с