Второй фронт. Антигитлеровская коалиция: конфликт интересов - Валентин Фалин

Министр вооружений и боеприпасов Тодт доложил 29 ноября 1941 года фюреру, что добиться окончания войны в пользу Германии можно только политическим путем[470]. В военно-экономическом отношении Германия была обречена. Генерал Йодль в 1945 году на допросе показал, что Гитлер «раньше любого другого человека на свете чувствовал и знал: война проиграна»; «после катастрофы, разразившейся зимой 1941/42 года, он отдавал себе отчет в том, что… с этого кульминационного момента, начавшегося в 1942 году, победы быть не может»[471].

Тогда-то, в условиях глубокого кризиса, поразившего германскую военную машину и ее нацистское руководство, два десятка свежих английских или американских дивизий, доставленных в СССР и поддержанных авиацией, даже без второго фронта были способны, взаимодействуя с Красной армией, развить стратегический успех. Но западные державы не смогли или не захотели сделать этого. Вернее – не хотели и не могли. США не оправились от Пёрл-Харбора и краха концепции «воевать не воюя». Помыслы Англии приковывали Ближний, Средний и Дальний Восток, а также послевоенные планы. Россия не сдавалась – вот и прелестно.

Вернемся к словам Тодта – окончание войны в пользу Германии возможно только политическим путем. Тем путем, каким рейх приобрел Австрию, Чехословакию, Данциг и вполне мог приобрести Польшу, Прибалтийские государства? Тодт и другие, кто лелеял мечту о почетном замирении, – а их было немало в нацистской верхушке, в деловых кругах, среди военных – смотрели потерянному шансу вслед. Поражение Германии в молниеносной войне вырывало жало у «антибольшевистского крестового похода», который выплеснул на поверхность Гитлера и взрастил его режим. Потерпела крушение политическая философия, которую по обыкновению отождествляют с мюнхенским предательством, не выводя из тени тот факт, что Мюнхен являлся лишь видимой частью происходившего.

Нацистской Германии невольно пришлось искать эрзац-стратегию, в спешке перестраиваться на новую, практически безнадежную войну. После зимы 1941/42 года расчеты на будущее связывались не с выигрышем в войне вообще, но с успехом на том или ином ее театре и даже не в течение сезона, но в каждом отдельном сражении. В молниеносной войне, правильнее – системе таких войн, раскрываются в первую очередь мобильность, организованность, дисциплинированность общества и нации, слаженность функционирования всех звеньев, из коих складывается мощь страны. В затяжной войне, где чередуются наступление и оборона, подъемы и спады, вперед выходят духовные потенции и идейная закалка народа и общества, их способность обрести второе и третье дыхание, учиться на собственных ошибках и достижениях противника, поставить во имя цели, понятной и ценимой большинством, все силы и ресурсы без остатка.

За первые пять-шесть месяцев Отечественной войны СССР потерял армию, не уступавшую по численности той, которую летом 1941 года бросил против него нацизм. Огромные территории попали под власть захватчиков. Были потеряны важнейшие промышленные мощности и главное – люди, от которых зависела оборона[472]. Сложно ответить на вопрос, кто другой смог бы пройти через подобное горнило не согнувшись. Но подвиг этот отнял слишком много сил. Оставшихся недоставало, чтобы инициативу, вырванную из рук гитлеровцев в конце 1941 года, Советский Союз мог один, без союзников разом превратить в разгром не дивизий и армий, а вермахта в целом и преступного режима, которому он служил[473].

Но США и Великобритания еще долго не будут испытывать вкуса к партнерству с Москвой. Самыми убедительными аргументами для них, как оказалось, были не доводы разума, не апелляция к союзному долгу, не примеры самоотверженности на советской стороне, вызывавшие восхищение за рубежом, но прежде всего политические, военные, социально-экономические факторы, которые создавались победами Красной армии.

Если до вступления Соединенных Штатов в войну их стремление заглянуть в стратегические оценки и замыслы СССР и Англии, не раскрывая собственных карт, можно было объяснить нестандартным статусом полусоюзника-полунейтрала, то в декабре 1941 года Япония, Германия и Италия лишили Вашингтон привилегии, которая казалась верхом мудрости не одному Г. Гуверу. Соединенным Штатам, заявлял бывший президент 29 июня 1941 года, «нецелесообразно спешить со вступлением в войну, а выгоднее подождать ее окончания, когда другие нации будут достаточно истощены, чтобы уступить военной, экономической и моральной мощи США»[474].

Думается, все еще слабо прояснено, какое место в американской политике выжидания занимал японский вопрос. Он имел разные проекции. Внутренние – наличие нескольких противоречивых линий в самой администрации Рузвельта (президентская, госдеповская, военведомская). Внешние – сопряженные с развитием политики Токио и отношениями Японии с рядом третьих стран.

Не обнаружилось пока веских свидетельств тому, чтобы американцы оказывали на Японию какое-либо существенное давление с целью удержать ее от присоединения к нацистской агрессии против СССР. Между тем в Вашингтоне знали, какую активность развивали здесь гитлеровцы и какие страсти кипели в самом токийском руководстве. Возможностей для предостережений до и после 22 июня у администрации имелось в избытке. Посол Номура и Хэлл встречались в 1941 году сорок раз. Девять раз принимал японского посла президент.

Министр иностранных дел Мацуока «чрезвычайно настойчиво» ратовал за войну против Советского Союза вместе с Германией, и до 2 июля 1941 года Япония могла в любой момент включиться в «русский поход». Мацуоке оппонировали моряки. Они исходили из того, что: а) Япония не может воевать, не овладев источниками сырья, которые расположены на юге; б) нападение на СССР автоматически вовлечет Японию в войну против США и заставит вести борьбу на два фронта. Армия колебалась. Она обусловливала поворот на север достижением немцами решающего успеха на Восточном фронте.

На поведении правительства и японских военных сказывалось отсутствие согласованности стратегий Берлина и Токио. Гитлер посвятил японского посла в Берлине Осиму в план «Барбаросса» только 3–4 июня 1941 года. В день нацистского нападения на СССР японское руководство приняло решение об ускорении «южной экспансии».

Японцы не делали поспешных выводов из начальных тяжелых неудач Красной армии. В противовес молодым офицерам Квантунской армии, жаждавшим реванша, большинство находило длительную войну с СССР чрезмерно рискованной. Пока Советское государство не потерпело «решающего поражения» от Германии, предпочтение отдавали достижению перелома в «китайском инциденте»[475].

На имперском совещании 2 июля 1941 года взяли верх противники распыления сил. Перед лицом «совершенно новой ситуации, возникшей вследствие начавшейся между Германией и Советским Союзом войны», были одобрены «три принципа национальной политики»:

1) Япония пока не должна вступать в войну против Советского Союза;

2) Япония не должна, однако, отдаляться от Германии;

3) Япония должна установить контроль над всем районом Индокитая.

Того, назначенный на пост министра иностранных дел после удаления Мацуоки из кабинета, констатировал: «Германия и Италия добьются завоевания континента и будут в состоянии достичь своих первоначальных целей, но, вероятно, они не смогут поставить под контроль всю ситуацию, так что война окажется затяжной, и нельзя ожидать сотрудничества обеих наций с Японией»[476].

Решения 2 июля стали водоразделом во взаимоотношениях Японии также с США. С этого момента «проект договоренности» о «дальневосточном варианте „доктрины Монро“», переданный японцами администрации через министра почт Уолкера, терял смысл[477]. Немецкий профессор П. Херде (Вюрцбургский университет) полагает, что японо-американские переговоры споткнулись на доктринерстве К. Хэлла. Госсекретарь США проповедовал после захвата японцами (начиная с 19 июля 1941 года) военных баз в Южном Индокитае политическую твердость и силу в отношении Токио[478].

Действительно, 24 июля Вашингтон заморозил японскую собственность в США (с 25 июля) и ввел эмбарго на нефть (с 1 августа), то есть прибегнул к самому острому из имевшихся в его распоряжении невоенных средств. Вместе с тем японцев завлекали радужными возможностями, в случае отказа от «дальнейшей военной экспансии», урегулирования возникших проблем к взаимной выгоде.

«Неделимая безопасность» в определенной степени приравнивалась Рузвельтом к «неделимому мировому рынку»[479]. Японцы урезали свободу морей и создавали замкнутый район азиатского «сопроцветания», и это в условиях, когда Германия подчинила себе Европу. С утратой рядом государств своей политической независимости США было свыкнуться легче, чем с потерей доступа на их рынки.

Надежды Рузвельта на мирный исход могли оживиться после поступивших из Токио предложений о «компромиссе» в условиях вывода японских войск из Индокитая, окончания при американском посредничестве войны в Китае, обеспечения «нейтралитета» Филиппин, совместной разработки источников сырья в Голландской Индии, отмены американского торгового эмбарго. С 7 августа на протяжении почти двух месяцев премьер Коноэ добивался личной встречи с Рузвельтом в Гонолулу или на Аляске. Посол США в Токио Грю настойчиво рекомендовал президенту поддержать премьера, олицетворявшего «либеральный» элемент в японском руководстве. Противоположную позицию занял Хэлл. На его взгляд, японцы еще недостаточно поддались. Рузвельт принял сторону госсекретаря, которого подкреплял военный министр Стимсон. Как сложились бы события тех лет, дойди дело до встречи президент-премьер? Простор для спекуляций. Известно, однако, что личного контакта Рузвельта с Коноэ опасались и не хотели Берлин и Лондон.